Читаем без скачивания Том 2. Горох в стенку. Остров Эрендорф - Валентин Катаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Ермаков — слишком медленно. Соснова — ничего не слышно. Никольский закрывает спиной Машеньку. Убрать стол. Чересчур рано музыка. Надо после слов: „вы мне снились“ — паузу».
Или что-нибудь в этом роде.
Автор уже привык к актерам. Ему уже ничуть не странно, что Ахтырцев не Дон-Кихот, а Санчо Панса и что у него не сын Николай, а дочь Машенька. Его образы отступили перед натисками актерского мастерства, более убедительного, чем его собственная фантазия.
Помощник режиссера мечется по театру со специальной книгой репетиций, куда записывает все, что постановочная часть должна приготовить для спектакля. Все — до самой последней мелочи.
Тем временем во дворе слышится шум мотора. Там — декорационные мастерские. Электрическая пила режет дерево. Летят стружки. Строятся декорации. Из папье-маше делается бутафория. Художники красят громадными кистями уже выстроенные детали — шкафы, дома, деревья, вагоны.
В люках сцены орудуют электротехник и осветитель. Там — сложнейшие распределительные щиты, реостаты, рубильники. Заведующий сценой сидит возле металлического прибора, похожего на кассовый аппарат «Националь», и передвигает рычажки, множество которых торчат из прибора.
Нажмет один — загораются синие лампочки. Нажмет другой — красные. Третий — свет гаснет. Четвертый — вспыхивает справа вверху. Пятый — слева внизу. Вся осветительная аппаратура у него в руках.
Капельмейстер рассаживает свой оркестр под полом сцены. Гремят пюпитры. Заведующий шумами и звуками носится с какими-то колоколами, баллонами сгущенного газа, свистками, трещотками, при помощи которых будет производить звук идущего дождя, шипящего паровоза, цоканья конских копыт, гром трамваев, свист ветра…
Парикмахер в белом халате красит и расчесывает на болванках парики.
Вся громадная машина театрального производства приведена в движение. Теперь премьера неотвратима.
Готовые декорации, поднятые на невидимых, бесшумных лебедках, скользят в воздухе через сцену. Пробуют свет прожектора. Актеры выходят в гримах и костюмах к рампе. Режиссер командует:
— Подрезать слегка бороду. Больше румянца. Немного седины в виски. Мягче подбородок.
Рабочие втаскивают мебель.
Автор опять перестает узнавать своих персонажей. Они страшно новы и мучительны в своей новизне.
Администратор посылает в типографию афишу.
Наконец — премьера.
Автор сидит в шестом ряду. Он страстно сжимает локоть режиссера. Публика приятно волнуется. Премьера! Свет медленно гаснет. Загорается рампа. Все кончено. Идет занавес.
1929
«Мы вышли в сад…»*
— Вот, прошу убедиться.
Жена ахнула и всплеснула руками.
— Она?
— Она самая.
— Не может быть…
— Факт.
Жена даже слегка побледнела от счастья и неожиданности.
— И пластинки?
— И пластинки. Двадцать штук. Факт.
С этими словами товарищ Рязанцев осторожно развернул газету, и глазам восхищенной жены предстала совершенно новенькая, ослепительная, долгожданная виктрола производства завода «Граммофон» № 12536.
— Двести семьдесят рубликов. Как одна копейка. Три месяца собирал.
После обеда пришли друзья и соседи.
Товарищ Рязанцев произнес краткое вступительное слово:
— Значит, такое дело. Приобрел, братцы, виктролу. Вот это — виктрола. Прошу руками не лапать. Интересное изобретение. Играет. И, само собой, пластинки. Как говорится, культурно-бытовое обслуживание трудящихся и прочее. Предлагаю приступить к наслаждению музыкой. Никто не возражает?
— Чего же возражать!
— Валяй! Валяй!
— Что завести?
— Заведи какой-нибудь романс, — нежно попросила жена.
— Можно и романс, ничего не имею. Вот, например, интересный романс «Мы вышли в сад…».
— Валяй «Мы вышли в сад…», — сказали завистливо гости.
Товарищ Рязанцев поставил пластинку и бережно передвинул рычажок. Пластинка завертелась, чарующие звуки рояля наполнили комнату.
Друзья и соседи затаили дыхание.
И вдруг из этих мелодичных и звонких звуков возник прелестный, мягкий, бархатный баритон, который неторопливо начал глубоко волнующее повествование:
Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…
Тут в середине виктролы что-то зашипело и выстрелило. Пластинка остановилась.
— Ах ты черт, на самом интересном месте! — воскликнули гости.
— Ничего, — сказал товарищ Рязанцев, — сейчас я все это устрою.
Он быстро разобрал виктролу и сунул в нее нос.
— Пружина лопнула, — огорченно вздохнул он.
— Перекрутил, — с досадой сказала жена. — Медведь!
— Ничего, — сконфуженно забормотал Рязанцев, — мы ее сейчас… это самое… склепаем… Приходите завтра. Завтра дослушаете.
— Ну, — сказал на другой день Рязанцев, — склепал. Теперь уже не лопнет.
— Осторожно заводи! — простонала жена.
— Не беспокойся. Не сломаю. Ну-с, дорогие товарищи, прошу соблюдать тишину и поменьше курить. Пускаю.
Снова чарующие звуки вступления наполнили комнату и снова мягкий, бархатный баритон начал волнующую повесть:
Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…
Крррак, — выстрелило в середине виктролы, и пластинка остановилась.
— А, будь ты трижды неладна!
Расстроенный Рязанцев, стараясь не смотреть на жену, быстро разобрал машину и огорченно покрутил головой:
— Пружина лопнула.
— Называется, склепал! — насмешливо заметил один из гостей.
— Да нет, где я склепал, там держится. Будьте уверены. В новом месте лопнула. Придется снова клепать. Приходите завтра.
— Интересно все-таки узнать, что «уже»?
— Чего «уже»?
— Вечерняя, я говорю, прохлада уже… Интересно все-таки узнать, что там дальше произошло с вечерней прохладой. Ну, «Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…». А что «уже» — неизвестно. Даже как-то обидно.
— Завтра приходи. Завтра я ее склепаю, тогда уже обязательно выясним, что «уже». Спокойной ночи.
На другой день бархатный баритон вкрадчиво начал:
Мы вышли в сад…
Гости затаили дыхание.
…Вечерняя прохлада… Уже…
Кр-р-р-ак!
— А, чтоб ты сдохла! Опять лопнула. На новом месте.
— Товарищи! Это неблагородно. Позвал людей в гости, а что «уже» — никто не знает. Мы желаем узнать, что «уже».
— Не смотрели б на тебя мои глаза! — с отвращением сказала жена. — Вышла замуж черт знает за кого! Чем всякие виктролы покупать, перед людьми позориться, лучше бы купить на эти деньги масла, что ли. А то: «Мы вышли в сад, вечерняя прохлада… Уже…» А что «уже» — неизвестно. Хоть в глаза людям не смотри.
И она заплакала.
Через три дня бархатный баритон опять вкрадчиво начал:
Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…
Кр-р-р-р-р-ак!
— Так-к-к-к я и знал! — простонал Рязанцев, хватаясь за голову.
Гости злорадно захихикали.
— Изверг! — закричала жена истерическим голосом. — Сил моих больше нету. Ухожу от тебя, окаянного, к папе и маме! Не могу жить с постылым!
И она стала нервно укладываться.
Товарищ Рязанцев поник головой.
Поздней ночью он писал треугольнику производственного кооператива «Граммофон» горькое послание.
Писал он, между прочим, следующее:
«…А также посылаю 15 рублей задатка и прошу вас убедительно, дорогие товарищи, пошлите мне хорошую пружину, чтобы я хоть проиграл все 20 пластинок, чтобы жена мне шею не пилила, чтобы товарищи не смеялись и чтобы оправдать 270 рублей. Сделайте милость, пошлите то, что я прошу. Кроме вас, где я могу ее достать? Ведь жалко же напрасно деньги гробить…»
И крупные слезы капали из его покрасневших глаз на лист серой бумаги.
Мы вышли в сад… Вечерняя прохлада… Уже…
Кр-р-ак!
Эй, вы, дорогой товарищ треугольник производственного кооператива «Граммофон»! Черт вас побери!
Не мучьте человека!
Что «прохлада»? Что «уже»?
Этот вопрос с «прохладой» наконец должен быть выяснен в ту или другую сторону. Надо же наконец дать чуткий, исчерпывающий ответ:
— Что «уже»?
1929
Париж — Вена — Берлин*
(Из заграничных впечатлений 1931 года) IСъездил на несколько дней в Вену. Впечатление — ужасающее.
Трудно себе представить, что сделали Версальский мир и кризис с этим классическим городом шика и веселья.
Город — тень. Город — труп. Город — абстракция.