Читаем без скачивания Банда 6 - Виктор Пронин

— И у меня в связи с этим разговором возникла совершенно невероятная мысль, просто как счастливое озарение. И все существо мое воспрянуло и затрепетало.

— Ну?

— А не выпить ли нам по глоточку? Нас здесь никто не осудит, Паша.

Ответить Пафнутьев не успел — снизу раздалось пыхтение, тяжелые шаги, и перед ними возникла плотная фигура Вохмянина. Преодолев последние ступеньки, он остановился на площадке, смахнул пот со лба, перевел дыхание. На Пафнутьева и Худолея он смотрел затравленно и выглядел откровенно несчастным.

— Маргарита мертва, — сказал Вохмянин негромко, одними губами, и сел на грязную, засыпанную песком и цементом площадку, опустив ноги на ступеньки.

— Соскользнула все-таки, — пробормотал Пафнутьев.

— Что? — поднял голову Вохмянин.

— Кто-то мне говорил совсем недавно, что Маргарита уже соскальзывает в небытие, уже нет у нее в жизни опоры. Не на что ей опереться. Или, точнее будет сказать, не на кого. Где она?

— У себя в комнате. Как и муж, умерла в своей постели.

— Кажется, я начинаю к этому привыкать, — вздохнул Пафнутьев.

— Я тоже, — сказал Вохмянин, не оборачиваясь, и впервые за последние дни в голосе его прозвучала неподдельная усталость. — Хотя, казалось, это те вещи, к которым привыкнуть невозможно.

— Не знаю даже, что мне с вами делать, — пробормотал Пафнутьев. — Всех по комнатам запереть, что ли?

— А все и так по комнатам заперлись, — сказал Вохмянин, сидя лицом к ступенькам, уходящим из-под его ног вниз, в темноту. — Да и осталось-то нас не так уж и много... Мы с женой, Света, Вьюев... Кто еще? Да, наш родной зек... Скурыгин. Решил все-таки побриться, всю ванную шерстью загадил. Войти невозможно. Не он ли Маргариту порешил? — обернулся Вохмянин.

— Разберемся, — Пафнутьев спрыгнул с подоконника, отряхнул с себя пыль, оглянулся на Худолея. — Пошли, дорогой. У нас опять пополнение. Или убыль... Не знаю даже как и сказать. Остальные знают, что Маргарита мертва?

— А я и не скрывал, — пожал плечами Вохмянин.

— Для пользы дела мог бы и скрыть, — проворчал Пафнутьев.

Проходя по сумрачным переходам, Пафнутьев только сейчас в полной мере осознал, что, видимо, Объячеву нравилась в доме незаконченность, недостроенность, он явно не торопился побыстрее довести дом до жилого состояния. Прими он решение о скорейшем завершении строительства, дом можно было привести в порядок за месяц. Но он этого не делал, а в результате с потолка свисали электрические шнуры с тусклыми лампочками, пол устилала строительная пыль, немытые окна создавали ощущение непрекращающихся работ. Да, конечно, отдельные спальни, собственный кабинет, каминный зал были в порядке и давали ясное представление о том, каким в конце концов должен стать дом.

И спальня Маргариты тоже оказалась в порядке — паркетный пол был устлан мохнатым розово-лиловым ковром, тут же стоял большой комод, над ним — зеркало со встроенными светильниками. На окне висела тяжелая штора, помимо нее, некое подобие уюта создавали полупрозрачные гардины. В углу, на черной тумбе, стоял телевизор, слишком большой телевизор для спальни — Маргарита, как уже знал Пафнутьев, любила, уединившись здесь, смотреть самую низкопробную порнуху с какими-то жеребячьими подробностями.

Войдя в спальню, Пафнутьев замялся на минутку, прикидывая, не следовало ли ему снять туфли, но, поколебавшись, снимать не стал. «Перебьется, — подумал он о мертвой хозяйке. — Ей это уже безразлично. И потом, здесь будет столько суеты, столько побывает людей на этом лиловом паласе, что отпечатки моих одиноких следов будут наверняка затоптаны». Пройдя в спальню вслед за Пафнутьевым, Худолей тоже не стал снимать туфли, хотя как бы споткнулся о порог, как бы приостановился — слишком велика была разница между этой спальней и остальным домом.

Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.

— Сколько она весила? — спросил он, обернувшись к Вохмянину.

— Понятия не имею, — ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. — Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.

Пафнутьев осмотрел комнату. У самой кровати стояла все та же початая бутылка виски, тут же валялся длинный мундштук с недокуренной сигаретой. Сама Маргарита лежала в позе, совершенно естественной. Никаких следов насилия Пафнутьев не увидел. Но зато заметил, что мертвое лицо Маргариты как бы улыбалось — легкая, почти неуловимая улыбка застыла на серых губах женщины. Она словно продолжала общаться с живыми, что-то выражала этой своей улыбкой.

Пафнутьев подошел ближе, отдернул одеяло — на теле не было следов ни от удушения, ни от ножа, ни от пули. Ничего.

— Что будем делать? — спросил Худолей.

— Шаланде надо звонить. Пусть присылает машину. Я что-то уже сбился со счета...

— Маргарита — четвертая, — подсказал Вохмянин.

— Что скажешь? — спросил Пафнутьев у Худолея. — Как относятся к этой цифре мистические силы.

— Четыре — плохое число, Павел Николаевич, — когда вокруг были люди, Худолей старался называть Пафнутьева по имени-отчеству. Но хватало его ненадолго — через несколько минут он опять переходил на «Пашу».

— В каком смысле плохое? — Пафнутьев хмуро посмотрел на Худолея. — На что намекаешь?

— Никаких намеков. Я сказал, что число плохое, оно действительно неважное... Зыбкое, струящееся, не имеющее четких границ ни в пространстве, ни во времени. Плывущее число.

— Если перевести твои слова на нормальный человеческий язык... — медленно проговорил Пафнутьев, но так и не закончил вопроса.

— Число может измениться, — ответил Худолей.

— Но меньше уже не станет?

— Никогда.

— Может только увеличиться? — продолжал Пафнутьев.

— Да, Паша, да. Пределов нет. Так говорят мистики, колдуны, провидцы и другие представители потусторонних сил.

— По науке, значит, все делается, не просто так, да?

Худолей лишь развел руками.

В спальне Маргариты к этому времени собрались едва ли не все обитатели дома — супруги Вохмянины, Света, настороженный Вьюев, выбритый и совершенно неузнаваемый Скурыгин. Посмотрев каждому в глаза, словно заглянув в душу, Пафнутьев прекрасно понял состояние всех.

Если Света была просто перепугана и, кажется, думала только над тем, как побыстрее убежать, удрать, уехать из этого дома, который постепенно превращался в какой-то морг, то Вьюев был откровенно печален. Его можно было понять — он потерял близкого человека. Когда-то у них с Маргаритой что-то было — любовь, молодость, болезненный разрыв, который и поныне, возможно, саднил и напоминал о себе. Вохмянины друг с другом не общались, и это тоже было объяснимо — муж был объячевским телохранителем, а его жена была объячевской любовницей. Сейчас в глазах полнотелой красавицы можно было прочесть все, что угодно, но уж никак не боль. Задумчивость была, даже раздумчивость — она как бы прикидывала будущие последствия этой смерти, свои собственные возможности. Взглянув еще раз на Вохмянину, Пафнутьев изумился — ему показалось, что он увидел удовлетворение.

— Кто последний видел Маргариту живой? — спросил Пафнутьев у Вохмяниной.

— Живой я не видела ее... Никогда, — женщина твердо посмотрела Пафнутьеву в глаза.

— Не понял? — сказал он, хотя прекрасно уловил, что имела в виду женщина.

— Я хочу сказать, что она всегда была полумертвой, вымороченной. Если у нее и появлялся какой-то блеск в глазах, то разве что после стакана виски или после двух часов порнухи.

— Она всегда была такой?

— Такой она не была никогда, — прозвучал в наступившей тишине голос Вьюева. — Если ее забили, замордовали унижениями, пренебрежением, откровенным хамством... Это убийство, — Вьюев показал на узкое тело Маргариты, — тоже имеет свое объяснение, для него была причина.

— Какая? — спросил Пафнутьев.

— Ей принадлежал этот дом.

— Но вряд ли его получит убийца...

— Как знать, — произнес загадочные слова Вохмянин. Вроде как самому себе сказал, про себя. И повторил: — Как знать... По-разному может случиться, — он посмотрел на жену. И та ответила ему взглядом долгим и каким-то непоколебимым.

— А что вы скажете, Эдуард Игоревич? — спросил Пафнутьев у Скурыгина, который как остановился у дверей, так и стоял там в полном одиночестве. После того как он срезал свою щетину ножницами, а потом еще и побрился, лицо его предстало худым, бледным, но не изможденным, нет. В его глазах оставалась твердость, если не сказать остервенелость. Была в нем какая-то своя правда. И это чувствовалось. — Как вам нравится жизнь на воле? Не потянуло снова в тишину подвала?

— Не потянуло, — Скурыгин покачал головой. — И жизнь на воле ничуть меня не удивила. Именно такой я ее и представлял, сидя в подвале, как вы изволили выразиться.