Читаем без скачивания Случайное обнажение, или Торс в желтой рубашке - Виктор Широков

Вадима впервые за все время заточения покормили по-человечески: дали закуску, обед из трех блюд и налили целый фужер армянского коньяку, правда, последний был явно поддельным, в нем даже чаинки плавали, как мухи, но все равно выпитый алкогольный суррогат поднял настроение и придал бодрости. Потом он побрился электробритвой (безопасную ему не доверили, хотя Вадим и заявлял, что бреется только лезвиями), принял душ, особенно тщательно растирая плечевые и локтевые суставы, пролежней от наручников, к счастью, не было, но круговые красные, словно обожженные полоски не смывались ни мылом, ни горячей водой. Ему даже отыскали чистые трусы и рубашку взамен пришедших в негодность, вернули пиджак и бумажник (ни денег ни документов, естественно, не было, но их пообещали вернуть впоследствии). Странно, что потайной карман пиджака, где лежало заветное удостоверение, не вспороли, видимо, похитители не могли и предполагать подобной предусмотрительности владельца (партбилет за ненадобностью Вадим давно держал в гардеробе среди других малонужных, но на всякий случай сохраняемых бумаг).

В гараже их поджидал все тот же черный "Джип-Чероки". Вадима посадили сзади одного, сопровождающий охранник сел спереди. Их никто не провожал. Когда машина выехала за ворота, последние автоматически захлопнулись.

Через десять минут они уже мчались по Ленинскому проспекту, и тут Вадим неожиданно для себя реализовал один из вариантов плана освобождения, пожалуй, самый безумный: когда джип разогнался после очередной остановки у светофора, он в истеричном исступлении перевалился между спинок передних сидений, вцепился мертвой хваткой в руль и резко повернул его вправо с нечеловеческой силой, машину занесло, она вылетела на траву газона, буквально через несколько метров правой передней дверцей вмялась в мачту городского освещения, сидевший справа охранник был раздавлен между обшивкой машины и сиденьем, но своим телом он самортизировал и смягчил удар для Вадима; сидевший слева водитель вылетел в раскрывшуюся левую дверцу и попал под колеса летящих следом автомобилей, не прожив при этом и пары секунд; Вадима развернуло ногами вперед, заставив совершить вынужденное сальто, удивительно, что он не сломал себе при этом позвоночник, и выбив туфлями лобовое стекло, он, совершив кульбит, вылетел над капотом и мягко приземлился на поросший мелким кустарником боковой газончик, умудрившись упасть на спину без повреждения, благодаря все тому же кустарнику, если не считать многочисленных царапин, о чем он узнал только на следующий день.

Он даже не потерял сознание, только как бы вывихнул его, конечно, был в шоке, запомнив из происходящего только удивленные возгласы:

— Какой счастливчик, вы только подумайте!

— Видно, в рубашке родился!

— Как же это их угораздило?

В машине "скорой помощи" он обратился к медикам:

— Мне срочно нужно в милицию.

Ответом было:

— Лежите спокойно, больной. Не говорите. Сейчас приедем в больницу. (А в сторону: "У него сильный посттравматический шок, он бредит").

Когда его на носилках доставили в приемное отделение, он снова обратился к дежурному врачу:

— Я — сотрудник ФСБ. Срочно сообщите об этом в милицию. Документы зашиты у меня в пиджаке.

Уж тут-то ему почти поверили, а когда нащупали плотный квадратик за подкладкой пиджака, поверили на все сто процентов, достали документ и уже суховато, как бы официально успокоили, что всё в порядке, что органы не только извещены, но и давно сами знают о происшествии и он действительно сам слышал обрывки телефонного разговора врача с каким-то крайне ответственным лицом, пока не потерял сознание.

Утром он очнулся в палате № 9 травматического отделения клиники, именуемой в просторечии "Склифосовским". Сильно болела голова, но подвигав конечностями, он понял, что почти в полном порядке, и надо принимать срочные меры предосторожности. Память воскресила муки, которым он подвергался, и его страхи в ожидании ещё больших мук. Внезапно он ужаснулся, он испугался за отца и только хотел подняться и отправиться искать телефон, чтобы предупредить отца о грядущей беде, об опасности, которой нужно избежать, как в палату вошли трое мужчин в форме, которую прикрывали накинутые белые халаты и прямо направились к его кровати.

Один из прибывших четко спросил, будучи заранее уверен в ответе:

— Вы — Врунов Вадим Николаевич?

— Я, — также по-военному точно и лаконично ответил Вадим.

— Расскажите, что с вами произошло? Каким образом вы оказались в машине, давно числящейся в розыске по линии Интерпола, в окружении таких сомнительных спутников?

Вадим собрался с силами и начал по порядку рассказывать свои злоключения последних дней, но вспомнил про отца, остановился и почти закричал:

— Срочно позвоните по телефону 134-71-06, предупредите моего отца Николая Евгеньевича, ему грозит смертельная опасность, его могут похитить и убить бандиты…

— Как вы сказали? Отца. могут убить? Впрочем, у нас есть его координаты, — переспросил все тот же пришедший, видимо, старший в группе. И, получив от Вадима повторение просьбы с точным адресом отца, негромко приказал одному из спутников:

— Выполняйте, полковник.

А затем, включив снова диктофон, обстоятельно расспросил Вадима о всех перипетиях его похищения, пока не удовлетворил свое служебное любопытство и, спохватившись, что перед ним нездоровый человек, не сказал:

— Извините, пожалуйста, за вынужденное вторжение и многочисленные вопросы. А сейчас больше ни о чем не думайте и отдыхайте. Вы нам очень помогли.

И бережно подал Вадиму руку, подчеркнуто уважительно поклонился и удалился из палаты. Шедший за ним мужчина, не проронив ни слова, только также полупоклонившись на прощание, тихо притворил за собой дверь палаты.

Только тут, оглядевшись, Вадим понял, что в палате он находится один, что ещё две кровати, хотя и застелены, но явно не заняты, что на уровне его головы на прикроватной тумбочке стоит букет свежих цветов и умиротворенно расслабился: контора его не забыла и в кои веки он действительно может отдохнуть, пока такие люди в земле российской есть. В конце концов какое ему дело до радостей и горестей человеческих, ему, чиновнику средней руки, высшей удачей для которого является служебная командировка в Лондон на десять дней.

Скоро его выпишут, он выйдет на работу в свое ЗАО, может быть даже ещё раз увидит Татьяну, хотя она его и сильно подставила, но на неё же явно давили эти мерзкие кавказцы, всё действительно будет хорошо в другое время в другом месте, как он читал совсем недавно и в то же время целую жизнь назад в одной рукописи, рецензируя её для Комитета по печати, а попутно и для конторы, но это уже другая история. Продолжение следует.

ПОЗДНО

Четыре часа утра. А день мой ещё не начат. Не кончилась ночь утрат, откуда мне ждать удачи. Великие города безмолвно лежат во прахе. Несущихся лет орда меня пригвоздила к плахе. И сломан уже кадык, болезненно саднит локоть, и кляпом торчит язык наверное в правом легком. Пытаюсь открыть глаза, глотаю прокисший воздух, а память летит назад, но поздно родится, поздно.

Единственная моя, окутай меня сияньем, позволь мне дождаться дня, чтоб умер, как россиянин. Чтоб глянул на свет в окно и веки прикрыл, доверчив. Пусть будет потом темно оставшуюся вечность.

КОВЧЕГ

Призываю немилость Господню, я хотел бы скорей умереть, чтоб не мучиться в этом сегодня, захороненный прошлым на треть. Что мне нового Завтра разводы? Нефтяное пятно на реке? Если влажные черные своды будут бархатно льститься к руке. И еловый распластанный ящик поплывет, как священный ковчег, чтоб питаться одним Настоящим, чтобы с Прошлым проститься навек!

НОРМА

Когда ХХ-й век клониться стал к закату, взамен обычных вех что дал он виновато? Не вольный труд в тиши и многих чад крестины — безверие души и жизнь без благостыни. Не светлую мечту о красном воскресенье, а пробки на мосту и гонки опасенья. Достигнут паритет двух стран вооружений и промискуитет стал нормой отношений.

НЕ СМОГУ

Где ты, детство? Вздрогну и застыну, ведь забыть, наверно, не смогу новогодний запах мандаринов, золотые шкурки на снегу. Яблоки из братского Китая, нежным воском залитые сплошь… Девочек на саночках катая, мы ещё не знали слова "ложь". Мы не знали, что исчезнет детство легче, чем весною тает снег, и научит взрослых лицедейству постаревший от раздумий век. Что грядут пустые магазины, очереди, хоть и не война; что в пустые сумки и корзины и корзины ляжет грузом давняя вина.

Перед нами прошлое виновно, смыт с него румян фальшивый воск; поколение отцов греховно в давних пьянках выветрило мозг. Поколенье матерей забито смотрит сквозь года на мавзолей. Как хотелось им легко, открыто на трибуны вывести детей!