Читаем без скачивания Перехватчики - Лев Экономов

Осенний ветерок иногда приносил с полосы запах горелой резины. Это кто-то слишком усердно пользовался на посадке тормозами.

Сопоставляя ошибки ведомых, я видел, как они оба различны по своей природе. То, что не удавалось одному, у другого выходило шутя, и наоборот.

— Вас бы сначала засунуть под пресс, а потом снова расколоть — хорошие бы два летчика получились, — пошутил я.

— Значит, нужно учиться друг у дружки, — заметил Приходько.

Неплохо было сказано, только как это далеко от того, что требовал Истомин. А что, если он по старой привычке смотрит на нас, как инструктор училища на курсантов? Курсанты, конечно, вряд ли способны учить друг друга. Не поэтому ли командир эскадрильи слишком опекал нас, слишком мало доверял и совсем не признавал таланта к летному делу. Он любил говорить: авиация — это не «звезды» Покрышкин и Кожедуб; это тысячи рядовых людей.

— Ты хорошо держишь строй, — сказал я Приходько. — Вот и поучи Пахорова. Он поучит тебя стрелять.

— Тут все от глазомера зависит, — сказал Приходько, — и от осмотрительности. И то и другое нужно тренировать. Нужно поставить на земле два самолета строем «пеленг». Точно выдержать между ними дистанцию и интервал, а потом посидеть и в кабине первого самолета, и в кабине второго. Хорошо запомнить, как проектируется с определенного расстояния другой самолет, как видны определенные детали на нем.

«Но глазомер нужен и для стрельбы», — подумал я. Когда я привозил «пустую» пленку после стрельб, Кобадзе замечал:

— Не умеешь правильно определять дальность до цели. Преждевременно открываешь стрельбу.

После полетов он просил техников выкатить мой и свой самолеты на рулежную дорожку и сам учил меня, с какой дистанции нужно вести огонь.

Выходит, глазомер у Пахорова был хороший, и он мог бы хорошо летать строем. Неужели он в самом деле боялся столкнуться?

— Я плохо вижу сзади, — сказал Пахоров, когда я высказал свою догадку вслух.

— Чудак человек, — оживился Приходько, — да ты ослабь в полете привязные ремни, тогда можно будет развернуться всем корпусом.

— А как же садиться?

— Как только выпустишь шасси — триммером сними усилия с ручки управления и снова застопори привязные ремни, — посоветовал я.

— Верно! — сказал за спиной командир эскадрильи. Мы и не заметили, как Истомин подошел к нам. — А вот лейтенант Приходько и впереди не больно хорошо видит.

Мы встали.

— Сидите! — Истомин с укоризной посмотрел на Приходько. — Что это вы на посадке галок ловите? Раскочегарили машину, повыпускали все лопухи и кирпичом падаете. И мы на спарке идем на посадку. Тут можно дров наломать. А я и Косичкин не Романюки и не имеем тысячи прыжков с парашютом.

Учтите, в следующий раз я посажу вас во вторую кабину и заставлю на посадке катапультироваться, — это он уже говорил не всерьез, но смотрел на Приходько все так же сурово.

«А куда же руководитель посадки смотрел?» — хотел сказать я. Но не сказал. Заступаться за Приходько — потакать нарушителю летной дисциплины.

Истомин достал папиросу и спросил уже более миролюбиво:

— Обсуждаете проведенные полеты?

— Да. Вот хотим завтра потренироваться в глазомере, выкатим самолеты со стоянки.

— У нас же недавно была такая тренировка.

— А если одной мало?

— Подождите, когда устроим вторую. Нельзя же заниматься каждому, чем вздумается. Этак у нас никакого порядка не будет. Давайте придерживаться плана учебно-боевой подготовки.

— План не пострадает. Скорее наоборот.

— Ну вот что, — перебил Истомин, — не будем устраивать дебаты. Завтра другая тема занятий.

Он поднялся и пошел на стартовый командный пункт. Но, видимо сообразив, что взял в разговоре не совсем верный тон, вернулся и добавил:

— Нам сейчас надо подумать о тех, кто получил на прошлых полетах плохие отметки.

Вот тут, мне кажется, и была основная ошибка Истомина. Он любил повторять: «Учиться надо на чужих ошибках, а не на своих» — и все наше внимание нацеливал на эти ошибки, хотя мы давно уже их не делали.

На другой день мы все-таки нашли время и, выкатив самолеты, потренировались в глазомере. Об этом, конечно, узнал и командир эскадрильи.

— А вы упрямый, — сказал он мне во время предварительной подготовки к очередным полетам для отработки воздушного боя. — Конфликтовать с командирами не советую.

— Завтра мы будем драться в стратосфере, где техника ведения боя усложнена, — сказал я, стараясь выдержать грозный взгляд комэска, — и у нас не будет времени на гадание, соответствуют ли заданным интервал и дистанция, мы должны знать об этом точно.

— Что ж, посмотрим, — больше капитан ничего не сказал.

— Ну, ребята, надо доказать командиру, что не зря старались, — сказал я ведомым в день полетов, чувствуя, что Истомин склонен был согласиться со мной. Может быть, он понял, что нельзя подменять командиру звеньевых и ведомых. Ведь он не семижильный, мог и заболеть — и тогда мы все могли бы очутиться без руля и без ветрил.

Маневрировать самолетом на большой высоте было трудно. А такие фигуры, как петля Нестерова, полупетля — петля в наклонной плоскости, — вообще невозможно было сделать. На простой разворот у нас уходило в три раза больше времени, потому что радиус его приходилось увеличивать.

Малейшая ошибка в пилотировании вела к потере высоты, которую приходилось с таким трудом набирать. Но ребята мои действовали правильно, хотя каждому из нас пришлось попотеть, прежде чем удалось сделать прицельную атаку. Наши фотопленки вызвали у командира полка удивление.

— Отлично сработано, — сказал он Истомину на полковом разборе полетов. И, подумав, добавил: — Включите ведущего в график дежурных по готовности в простых условиях.

Я не верил своим ушам. Меня в график дежурных? Об этом можно было только мечтать.

Проходя мимо дежурного домика, около которого всегда стояла пара расчехленных истребителей, я завидовал летчикам, которым было поручено нести боевое дежурство.

Они мирно сидели на увитой плющом террасе и стучали костяшками домино по столу или читали книги, а когда подходило время обеда или ужина, им прямо туда привозили еду, но я знал, почему они не снимали с себя летного снаряжения и, балагуря между собой, держали ухо востро.

Стоило бы только передать перехватчикам с КП готовность № 1, как они сорвались бы со своих мест и помчались к стоявшим на старте самолетам.

И горе было бы тому вражескому самолету, который осмелился перелететь государственную границу. Они преследовали бы его до полного уничтожения. Даже если бы у перехватчиков вышли боеприпасы, они не прекратили бы погони. Пошли бы на таран, как в войну шли на него их друзья по оружию.

И вот теперь меня включали в семью летчиков, которым доверили охрану государственной границы с воздуха.

Я ликовал, мне хотелось вскочить на стол и сделать стойку на руках, но нужно было, под стать моменту, хмурить брови и сжимать челюсти. Ведь теперь я стал на голову выше некоторых своих товарищей, и мне «по штату» полагалось быть серьезным.

ТРАГЕДИЯ МАЙОРА СЛИВКО

— Вы домой, лейтенант? — комэск оторвал взгляд от летных книжек, которые просматривал.

Я взглянул на часы.

— Сначала зайду поужинать.

— Вот и чудесно. По пути заскочите к Сливко и попросите прийти в класс. Нужно подготовить к завтрашнему утру график персонального налета по видам подготовки. Писарь знает. Он поужинает и тоже придет.

— Разве у нас завтра подведение итогов за месяц? Кажется, намечалось в понедельник?

— Пришлось перенести. На подведение хочет приехать командир дивизии.

— Хорошо, я передам майору.

— Пусть поторопится, — крикнул вдогонку Истомин.

Вот уж тут нельзя было не согласиться с Лобановым, который любил говорить, что «кривая вокруг начальства короче прямой». И зачем я заглянул в класс? Мне не хотелось идти к майору, потому что меня ждала Люся. Мы условились вместе с Кобадзе и Шатуновым отправиться в лес, полюбоваться на золотую осень. Кобадзе хотел проверить поставленные на той неделе капканы на рысь.

Мне открыла дряхлая старушенция, закутанная в черную шаль.

— Майор Сливко дома?

Она пожевала губами и, ничего не сказав, удалилась за полог, развешанный в сенях, будто растаяла.

Сливко спал, распластавшись на диване. Свешенная на пол рука затекла и посинела. Стянутая галстуком шея набухла. В полуоткрытом рту бурлило и клокотало, как в кратере вулкана перед извержением.

Я впервые был у Сливко и невольно поразился странному убранству комнаты. Она напоминала наполовину расторгованную аукционную камеру. Вещи были расставлены без всякой системы, словно на время. На столе и шкафу возвышались запыленные вазы и статуэтки голых женщин из мрамора и бронзы. На окне среди пачек с сахаром стояла знакомая мне лампа с широким абажуром из жести. Эту лампу я видел у него в палатке во время летно-тактических учений. Невольно вспомнилось, как Сливко уверенно расхаживал по палатке, расставив толстые волосатые руки, и говорил, что мне делать во время разведки. Кто мог тогда подумать, что то туманное утро окажется для него роковым.