Читаем без скачивания У нас будет ребёнок! (сборник) - Улья Нова

Он всегда был накормлен, всегда в чистом, хоть работа у него дай боже какая. Слесарил Миша в поселковом гараже. Несколько автобусов, старый «уазик» да разбитый «Москвич». Муж приходил домой чумазый, в солярке, от него несло водочным перегаром и бензином, а Люся вдыхала любимые запахи и обмирала от счастья. Она не понимала, за что ей это все? Муж, дом, работа, приусадебный участок? Осматривая свои владения, Люся ощущала себя помещицей. Не думала, что все так сложится. Не думала и не мечтала. Приехала к подружке отдохнуть, та с семьей жила на даче, в небольшой комнатушке. Снять дачу на лето в те годы считалось престижным, пусть даже это была всего-то комнатка три на пять, уборная во дворе и газовая плитка в летней кухоньке. Мода тогда появилась такая. Дачная. Люся приехала на последней электричке, а когда та, свистнув на прощание, умчалась дальше, спеша на ночлег в Лугу, запаниковала. На улицах поселка никого, где-то рядом лают собаки, а она испуганно пялится на белесую в сумерках, пыльную дорогу. Где тут Лесная улица? А Красная?

– Девушка, а девушка, а вы чего дрожите? – раздался за спиной хриплый голос.

– Ай, ой, ох! – вырвалось у Люси.

Она заставила себя обернуться. На нее, улыбаясь, смотрел взрослый парень, еще не мужчина, но уже не юноша. Слегка под хмельком, улыбается, не страшный, скорее симпатичный.

Так и познакомились. Миша отвел ее к подруге, открыл калитку и затолкал во двор. Люся всегда помнила его первое прикосновение. Не затолкнул – именно затолкал. С этого все и началось. В следующий раз он ее уже поджидал: видимо, выспросил у подруги, когда Люся приедет. Она сразу узнала его – высокий такой, стоит под кленом, интересный, таращится во все глаза, но исподлобья. Как будто изучает. Люся подтянула мышцы живота, бедер и ног и напружинила походку. Тогда она еще не знала, что это станет ее рефлексом. Как у собаки Павлова. Она всегда будет сжиматься при виде мужа. И разжиматься, как пружина, при его уходе. Ухаживал Миша неуклюже, по-деревенски. Пришел в дачную комнатушку, поставил на стол бутылку водки, насыпал огурцов из карманов и уселся, хитровато поблескивая припухшими глазками. Люсина подружка от неожиданности присела на хозяйский стул, чего дачникам не полагалось делать по жестким условиям дачной аренды. Затем спохватилась, вспорхнула и принесла горячей картошки. Погуляли немного. А через неделю Миша сделал Люсе предложение: мол, переезжай в поселок, чего мотаться-то, дачный сезон в разгаре. Миша не пил, как все поселковые мужики, а выпивал, что абсолютно не мешало семейным делам. Мужскую работу он выполнял, просить не нужно было. Увидит, что забор покосился, тут же исправит. И покрасит, и гвоздик, где нужно, вобьет, а Люся дом обихаживала. Все чистила, мыла, гладила, белила и подбеливала.

Через год после свадьбы Люся затосковала. Раз в месяц смотрела на свое белье, вздыхала, иногда проглатывала слезинку. Плакать боялась. Что плакать-то? Живут хорошо, в доме достаток, не ссорятся. Миша искоса взглянет, Люся мигом понимает, чего ему надо. Какие ссоры? Ждала-ждала, когда наступит беременность, – не дождалась. За ожиданиями не заметила, как прошло десять лет. Не прошло – пролетело. Словно и не было молодости. Словно сразу стала зрелой женщиной. А тут беда прицепилась: заметила Люся, что Миша начал поглядывать на соседскую девчонку. Посмотрит – и словно озвереет. Что-то дикое во взгляде пробуждается. А девчонка не из поселковых. Приезжая. У соседей комнатку снимают. Семья из трех человек: бабушка, мать и дочка. Девчонке всего шестнадцать, а бедовая: песни поет, пляшет, музыку на всю мощь включает. Люся соседям пожаловалась – те отмахнулись: мол, с трудом нашли желающих на сезон, так ты не лезь, будь добра, с жалобами, всю коммерцию нарушишь. Люся тоже стала злиться. Посмотрит на девчонку – и к зеркалу. Подол поднимет, живот разглядывает. Хороший, гладкий, мускулистый. Плоский.

Как-то ночью Миша буркнул, мол, плоскодонка ты у меня. Люся заплакала. Первый раз за супружескую жизнь. Поняла, если не забеременеет, Миша ее бросит. И что тогда? Люсина мама умерла. Ее комнату в городе занял брат, женился. Его оттуда не выселить. А куда Люсе деваться? Она оглядела дом. Здесь везде ее руки. Ее глаза. Ее труд. Стены ее по́том выкрашены. Окна слезами вымыты. Другой жизни у нее нет. И не будет. Вот тогда-то Люся и надумала лечиться от бесплодия. Долго не решалась сказать Мише, потом как-то подловила момент и шепнула: мол, хочу попробовать, вдруг получится. Миша толкнул ее локтем, но промолчал. Вроде согласился. И пошла Люся по кругам ада. Их не семь было. Больше. Она и не считала. Все ходила и ходила, нарезая круг за кругом, не зная усталости.

Начала с поселковой больницы, взяла направление и вскоре узнала всех гинекологов Ленинграда. Люсю осматривали, изучали, выписывали ей направления на обследования, она ездила по всему городу, блуждая, проклиная тот день, когда решила лечиться от бесплодия. Больше всего ей нравилось лежать в больницах. Вроде и лечить ничего не нужно, а врачи за тобой смотрят, медсестры зовут на уколы, а санитарки убирают. В больницах Люся чувствовала себя барыней. Лежишь и ничего не делаешь. Кормят невкусно, зато калорийно. Миша в больницы не приезжал. Люся по внутреннему звонку чувствовала, когда его чаша терпения перельется через край. Тогда она требовала срочной выписки и мчалась в поселок, чтобы Миша не рассердился еще больше. По его глазам видела, что не опоздала. Еще бы денек – и все! На порог бы не пустил. Так и жили. Прожили еще года три. Впустую. И добра не нажили, и детей не завели. Молчали. Тосковали. Но не ругались. Миша не стал пить больше. Из своей привычки не выходил. Как выпивал в молодости, так и продолжал. Не заливал тоску, не глушил ее. А Люся не знала, чем себя занять. И снова бежала куда-то, преодолевая звенящую пустоту. Она все вспоминала слова соседки по больничной палате. Они лежали вдвоем, было темно и скучно. Вечера в больнице тягостные.

– А зачем тебе ребенок? – спросила соседка, уронив на пол книжку в пестрой обложке.

– Семья у нас, Люба, семья, – усмехнулась Люся, удивляясь: мол, женщина же, а не понимает простых вещей. – Миша – хороший муж. Зарабатывает неплохо. Заботится обо мне. Мы даже дачников не пускаем, нам они без надобности. Денег хватает. А на что нам они? Вот были бы дети…

– Детей в свет выводить надо. Жизни учить! – сурово оборвала Люба.

– Как это – жизни учить? Детей воспитывать надо, а жизни они сами научатся, – засмеялась Люся.

Глупая эта Люба: все лежит, молчит, читает, а спросишь ее – она и не помнит, о чем читала. Странная женщина, интересно, есть ли у нее дети?

– Не понимаешь ты главного, Люся, – огорчилась Люба, – если человека не научили жить – он пропадет.

– Человек не может пропасть! – парировала Люся. – Как он пропадет, если он уже есть. Все мы умрем, коли ты об этом.

Ветер с силой ворвался в палату, и обе женщины вздрогнули. Словно озноб прошел, хотя вечер был тихий, теплый. Люба встала и закрыла окно.

– Да не об этом я, – поморщилась она, поднимая книжку с пола, – не об этом. Человек должен уметь жить. Просто жить.

Люся нахмурилась. Она поняла, почему у нее не клеились отношения с подругами. Всегда так, поделишься своим секретом, сразу следуют советы и нравоучения. А без этого нельзя обойтись? Люба почувствовала отчуждение соседки, замолчала, тоже отчуждаясь.

– Живи, как умеешь, – сказала она, поглаживая книжку.

В палате наступила злая тишина, лишь шуршала бумага да стукался ветер в окно, словно пытался присоединиться к беседе двух женщин.

Люся промолчала. Хотелось в дом, под бок к Мише. Там уютно и чисто, басисто гудит холодильник, позванивают чашки в старом буфете, на окнах вздрагивают зеленые шторы. А за окном старый сад – шумят деревья, топорщится кустарник, на клумбах раскинулись цветы. Люся любила цветы, пышные и скромные одногодки и многолетки гнездились по всему участку. И все были любимыми. Люся загрустила, подавляя вздох сожаления. И впрямь, а что она здесь делает? Дома-то как хорошо!

– Живи, как карта ляжет, – угрюмо бросила Люба и всхрапнула, изобразив быстрый, стремительный сон.

Больше они не виделись, но Люся каждый день вспоминала Любу. Лица ее не запомнила, а слова словно въелись в память, буром закрепились в мозгу, засели там, да так цепко – ничем их не выкорчевать. Перед выпиской Люся разузнала у нянечки, что у Любы есть семья, муж и трое уже взрослых сыновей, но в больницу к ней никто не приходит. Жить Любе оставалось немного. Нянечка вздохнула и тайком перекрестилась. Отчего-то этот жест подействовал на Люсю благотворно. Вернувшись в поселок, она стала ходить в церковь. Походила-походила – да и поверила в бога. Церковь стояла в глубине центральной улицы, церковники вели себя скромно и благопристойно. В поселке их не любили, поэтому они не высовывались.

В церковь приходили в основном старушки. Старики больше у магазина толпились. Ближе к выпивке. Глядишь, кто-нибудь пожалеет старого да и угостит стаканом-другим. А Миша все засматривался на соседскую дачницу. Та приезжала каждое лето. Незаметно вытянулась, выросла, как березка стала, белая вся, нарядная. Люся тоже тайком любовалась ею. Статная девушка, повезло родителям. Миша смотрел за забор и все больше наливался угрюмостью. Перестал разговаривать. Слова из него не вытащишь. Только головой кивнет: мол, делай как знаешь. А Люся кривила губы, боясь разрыдаться, и вспоминала слова соседки по больничной палате: «Как карта ляжет!»