Читаем без скачивания У нас будет ребёнок! (сборник) - Улья Нова

Больше они не виделись, но Люся каждый день вспоминала Любу. Лица ее не запомнила, а слова словно въелись в память, буром закрепились в мозгу, засели там, да так цепко – ничем их не выкорчевать. Перед выпиской Люся разузнала у нянечки, что у Любы есть семья, муж и трое уже взрослых сыновей, но в больницу к ней никто не приходит. Жить Любе оставалось немного. Нянечка вздохнула и тайком перекрестилась. Отчего-то этот жест подействовал на Люсю благотворно. Вернувшись в поселок, она стала ходить в церковь. Походила-походила – да и поверила в бога. Церковь стояла в глубине центральной улицы, церковники вели себя скромно и благопристойно. В поселке их не любили, поэтому они не высовывались.

В церковь приходили в основном старушки. Старики больше у магазина толпились. Ближе к выпивке. Глядишь, кто-нибудь пожалеет старого да и угостит стаканом-другим. А Миша все засматривался на соседскую дачницу. Та приезжала каждое лето. Незаметно вытянулась, выросла, как березка стала, белая вся, нарядная. Люся тоже тайком любовалась ею. Статная девушка, повезло родителям. Миша смотрел за забор и все больше наливался угрюмостью. Перестал разговаривать. Слова из него не вытащишь. Только головой кивнет: мол, делай как знаешь. А Люся кривила губы, боясь разрыдаться, и вспоминала слова соседки по больничной палате: «Как карта ляжет!»

В тот год карта легла роковым образом. Миша пошел на речку, быструю, кипящую, озорную, но мелкую, споткнулся о корягу и утонул. Прямо на глазах у Люси. Она шла следом за мужем с курткой в руках. Думала, набросит ему на плечи. День выдался прохладный. Все видела его спину: вот он спускается по тропинке, вот вошел в воду, вот мелькнула обнаженная голень, белая, как молоко, вторая штанина спустилась – и вдруг все исчезло. Нет спины, нет силуэта, нет голени. Нет человека. Не стало. Был Миша и пропал. Люся сдавленно зашипела, крикнуть не смогла. Она шипела и шипела, бродя по бурлящей речке.

После, прокручивая в памяти все мелькнувшие мгновения, Люся осознала неотвратимость произошедшего и собственную глупость одновременно. Если бы она закричала! Если бы шагнула чуть в сторону – ведь Миша лежал рядом, рукой можно было достать. А она крутилась и крутилась, как и обезумевшая от быстрого течения речка-попрыгунья. Потом прибежали люди, отцепили Мишу от коряги, пытались откачать, дышали ему в рот, но он уже был далеко от этого мира – так далеко, что все поняли, где он находится, и отпрянули, оставив безжизненное тело на земле. Люся закрыла Мишу курткой, платком, но он все синел и синел, пока не слился в один тон с охватившими поселок вечерними сумерками.

Похороны, отпевание, поминки Люся не запомнила. Как в бреду была. А когда справляли сороковины, ее вырвало прямо на стол. Односельчане перекрестились, даже те, кто не верил ни в бога, ни в черта. Убрали со стола, уложили Люсю на кровать и ушли, стараясь забыть и поминальный стол, и того, кого хотели помянуть. На следующий день местный фельдшер сказал Люсе, что она беременна. Крепко беременна. Уже третий месяц. Двенадцать недель.

– Откуда вы знаете? – удивилась Люся, недоверчиво глядя на старого неопрятного фельдшера.

– Знаю, – усмехнулся умудренный опытом эскулап, пальпируя Люсин живот жесткими костлявыми пальцами. – Чего ж тут не знать? Токсикоз у тебя, давление барахлит, щитовидочку надо бы обследовать, а беременность протекает благополучно. Все хорошо там!

Он больно ткнул пальцем в живот. И в этот момент Люся почувствовала в себе новую жизнь.

«Одного забрал, другого дал, – подумала она, улетая мыслями к небесам, к богу, – а почему нельзя было оставить все как есть?»

Ответа Люся не получила. Капризная карта легла по-своему, своенравно исправив кривизну жизни. Так и не успела Люся исплакать печаль по безвременно ушедшему мужу. Некогда было. Пришлось ездить в город, обследовать щитовидку, вставать на учет, сдавать бесконечные анализы. Через шесть месяцев Люся родила сына. Хотела назвать его Мишей, но передумала. Вдруг ребенок повторит судьбу отца? Утонет еще… Назвала Ильей. Хорошее имя. В честь Святого Илии. И в церкви младенца окрестила. Крестик золотой купила. Ложечку золотую. Люсино сердце переливалось любовью через край. Втайне от себя она боялась, что либо сама задохнется от любви, либо ребенка придавит.

Бывало, как прижмет Илюшку к груди, даже в глазах помутится. Свет исчезает. Все черно кругом. Тогда страшно становилось. Вдруг затискает любимого сыночка. Залюбит его, заласкает. Люся забыла, в каком времени живет, какой год на дворе, что за режим правит в стране. Не до того ей было, не до того. Мальчик рос настолько хорошеньким, что Люсе часто казалось, будто он – ангел. Прилетел с небес, чтобы порадовать ее, наполнить жизнь смыслом, заставить любить. Теперь-то она понимала, что Мишу не любила. Нет, не любила. Вот она, любовь настоящая, истинная, от бога – любовь к собственному ребенку. А та, предыдущая, лишь игра была, морок какой-то. Люся долго по привычке вбирала в себя живот. И распускала его, вспомнив, что Миши давно нет на этом свете. Дом без него осиротел, слегка скривился, будто обиделся, что остался без хозяина. Люся махнула на него рукой: пусть стоит, как стоял, – сын подрастет, поправит, отремонтирует, построит новый, в конце концов.

Шли годы: Илья рос, Люся становилась как будто меньше. Иногда она замечала это, но только усмехалась: так положено – сын должен тянуться ввысь, а она уходить в землю. Смена поколений. В школу Илья пошел в восемь лет. Люся жалела сына: маленький, что с него возьмешь, будут мучить уроками да заданиями, пусть пока побалуется, еще наработается, когда вырастет.

Школа не задалась. Илья капризничал, убегал с уроков, учителя приходили к Люсе с жалобами: мол, вертится, не слушается, хулиганит. Люся наливалась злобой: только бы очернить ребенка, и за что эти учителя зарплату получают? Однажды не выдержала и написала жалобу в район, что Илюшку обижают в школе. Долго разбирались, выясняли, кто прав, а кто виноват; так и не выяснили, но учителя приходить перестали. Больше Люсю не беспокоили.

Прошло еще несколько лет. Илья вытянулся, стал похож на длинноногого журавля – такой же быстрый, угловатый и милый сердцу. Часто не ночевал дома. Люся ходила по поселку, заглядывала во все тайные норы местных мальчишек, бродила, как тень, до утра, а придя домой, натыкалась на Илью, уставшего, уснувшего прямо на лавке в сенях. Даже до кровати добраться у него не было сил. Люся раздевала сонного мальчишку, укладывала в постель и долго крестила его, отгоняя от любимого сыночка злых духов. Здоровья у Ильи не было: то к нему простуда привяжется, то ангину подхватит, то сопли рекой. Люся возила мальчика в город – местный фельдшер давно умер, а нового не прислали. Посадит Илью в электричку, сама рядом; сидит, как наседка, оберегает сына от любых передряг. В одну из поездок пожилая женщина с костылем попросила мальчишку уступить ей место, но Люся отругала нахальную старуху:

– Вы чего к ребенку прицепились? Не видите, что у него сопельки?

Старуха онемела от ярости, долго молчала, подбирая нужные слова, затем разразилась гневной тирадой:

– Где здесь ребенок? Какие сопельки? Мать, ты чего? Это же целый мужик! Постоять может! А я инвалид. У меня удостоверение есть.

Старуха ткнула корочками в Люсино лицо. Та встала, уступая место: мол, садитесь, мне не жалко.

– Да что ж ты встала-то? Пусть парень уступит! – опешила старуха. – Смотри, разбалуешь парня, потом локти кусать будешь!

– Мои локти – я и покусаю. Вам-то что? – огрызнулась Люся, загородив Илюшку от злой старухи. Нечего на нее смотреть. Жизнь длинная. Насмотрится еще! Люди кругом злые, жестокосердные.

– Ох, мамаша, попомнишь меня, – пригрозила нахальная бабка, усаживаясь. – Заставит он тебя свободу любить!

Люся прижалась животом к Илье, мотая головой, чтобы сбросить с себя недобрые слова, повисшие на ней, как колючки репейника: не стряхнуть, не вытащить. Жалят, колются. Больно. Отмахнулась. Забыла.

И снова потекли годы. А слова так и висят в памяти. Школу Илья забросил. Его не исключили, не выгнали. Боялись Люси. Страшная женщина эта Люся – жалобами забросает, до гороно дойдет, всех по судам затаскает. Не стали связываться. Дали парню справку и отпустили на все четыре стороны. Недолго поболтался Илья после школы, быстро загремел в армию. Люся все пороги в военкомате оббила, до горвоенкома дошла, не помогло. Деньги кому только можно совала, ничего не жаль – лишь бы спасти сыночка. Но было в ней что-то такое, что и денег не взяли, как ни совала она смятые конверты, перетянутые аптечными резинками. Забрали Илью в стройбат. Люся месяц в лежку лежала, на улицу не выходила, почти не ела ничего, так умереть хотела. Не умерла. Поднялась. А вскоре и сынок прибыл. Илью комиссовали подчистую. Группу «Д» присвоили. Признали Илью категорически негодным к службе – ни к строевой, ни к какой другой. Без ограничений. Не годен – и все! Точка.