Читаем без скачивания Путешествия туда, но, главное, обратно - Евгения Фабр
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Их дом был за вокзалом в той части города, где традиционно жили кружевницы. Федюня шёл по дороге, невольно ускоряя шаг. Дойдя до поворота на свою улицу, он побежал. Казалось, здесь тоже ничего не изменилось. Те же заборы, те же старые тополя, те же кучи опавших листьев и запах осенних костров, в пламени которых корчилась сухая картофельная ботва. И всё же было что-то незнакомое. Перейдя на шаг, Федюня огляделся и понял, что было не так: на улице больше не было кур, вечно копошащихся в мелкой муравке у деревянных заборов, исчезли скамейки у ворот, на которых обычно сидели местные кумушки. Вместо них теперь стояли легковые машины. В основном преобладали отечественные Жигули, реже встречались недорогие иномарки. Дорогие, видимо, стояли во дворах за крепкими запорами. Со всех сторон на частные домишки наступали новые многоэтажки, отчего с детства знакомая улица казалась теперь узкой и тесной.
Фёдор подошёл к своему дому и замер. Пустой дом с резными наличниками, когда-то самыми красивыми в городе, стоял с забитыми крест на крест окнами. Полусгнившие доски давно почернели и кое-где отвалились. Трухлявый штакетник завалился в когда-то цветущий палисадник. Уцелела только скамейка, на которой так любила сидеть бабушка. Дед сколотил скамейку из досок старого морёного дуба, доставшихся ему откуда-то по случаю. Место вокруг скамейки было утоптано, видимо, его часто посещали влюблённые парочки и местные эстеты – любители выпивки на природе. Разросшиеся кусты сирени надёжно скрывали их от любопытных глаз. Федюня в растерянности сел на скамейку и задумался.
Так и просидел он часа два, уставясь глазами в утоптанную землю и, наблюдая, как вереница трудяг–муравьёв тащит куда-то последний осенний мусор – кусочки листвы и сухих травинок, пока в соседнем дворе не хлопнула калитка. Прямо к нему, опираясь на суковатую палку, направлялась маленькая сухонькая старушка.
– Федюнька, ты что ли? – остановилась она напротив парня. – А я давно гляжу за тобой. Еле признала. Чего сидишь-то? Пойдём в дом.
Фёдор, наконец, узнал в соседке бабу Маню, которая дружила с его бабушкой и часто бывала в их доме.
– Баба Маня! Какая ты стала маленькая! – обнял он её за плечи.
– Да, уж куда нам расти-то. Теперь земля всё больше к себе тянет. А тебя-то мы давно похоронили. Только мать твоя всё верить не хотела: – «Жив, – говорила, – сердцем чую, что жив”. Всё к участковому ходила. Да так и не дождалась. Как деда с бабкой похоронила, так махнула рукой, всё бросила и уехала. Только сказала: – «Раз я ему, – тебе, значит, – не нужна, что мне здесь одной век коротать, да слёзы лить». Так что ж мы стоим-то, пойдём в дом, чайку попьём, покалякаем о деле: письмо для тебя есть, с печатями. Как за образа положила, так и лежит. Думала, а вдруг мать твоя не ошиблась. А ведь не ошиблась, и впрямь чуяла, что живой.
Баба Маня проворно поставила на плиту старый эмалированный чайник. Новый, электрический, стоял на почётном месте, на подоконнике, накрытый кружевной салфеткой. Уловив взгляд Фёдора, она махнула рукой:
– Внуки подарили, чтоб чай быстрее кипятить. А куда нам старым спешить-то? Мы и из малированого попьём. Из него вода вкуснее. Так вот, первое время она писала мне. Коротенько так, мол, живая-здоровая. Всё про тебя спрашивала, нет ли весточки. Письма с разными марками приходили: то из Италии, то из Турции, из Польши были, последнее, кажись, из Греции. Мне внуки про марки рассказывали. Потом долго ничего не было. А не дале, как с месяц назад стук в дверь. Да такой громкий! Я испугалась, не дай Бог, что с детьми или с внуками приключилось. Открываю. Два мужчины стоят. Видные такие, солидные, в очках и с портфелями. Один по-русски совсем не понимал, только улыбался, а второй всё переводил. Что первый по-своему скажет, второй по-нашему вторит, да так складно. Спрашивают, давно ли такого-то, то бишь тебя, видела? Отвечаю: – Давно. Уж годов десять, как не видела. «А мы, – говорит, – его разыскиваем по поручению его матери такой-то». Я говорю: – Точно, мать она Федькина. Да пропал он. «Знаем, – отвечают. – Только у нас для него письмо есть. Мы сначала отправляли по почте, да письма всё время возвращались. А нам строго-настрого приказано человека разыскать, поэтому сами решили приехать и лично вручить. Мать его, такая-то, очень уважаемая особа и письмо очень важное». Ну, взяла я его за образа-то и положила, чтобы малые не достали. Детям наказала, если со мной, что случится, так чтобы знали, где важное письмо для тебя лежит.
Фёдор сидел в маленькой зале за уютным круглым столом, покрытым кружевной скатёркой ручной работы, вертел в руках белый казённый конверт и хотел выть от тоски по забытому детству, босоногим пацанам, с которыми лазил в сад районного участкового за грушами. Таких сладких груш, как в этом саду, не было ни у кого во всём городе. И это было верхом их ребячьего геройства.
– Чего молчишь-то? – строго спросила баба Маня. – Где шлялся-то? Послать весточку домой – рука отсохла бы?
– Да нигде не шлялся. В Москве жил.
Как объяснить теперь всё, что с ним произошло тогда. После того, как тренеры прочили ему блестящую карьеру – Федюня тогда и слова-то этого толком не понимал, – потерпеть постыдное поражение, каким он считал 2-е место среди юниоров. Он просто не мог поверженным вернуться в родной город, который ждал его только с победой, только с золотой медалью. А потом он решил даже не звонить – просто исчезнуть и всё. И в глубине души пытаясь оправдать свою молчаливую трусость, он решил: пусть это будет местью его родным, так и не сказавшим, кто его отец.
– Не шлялся я, – глухо повторил Федюня. – Жизнь свою
