Читаем без скачивания Зеркала прошедшего времени - Марта Меренберг

Несущий смерть, я – боль и страшный сон…

Я – тень твоя и твой Армагеддон…

В бессильной злобе и ненависти к себе он плакал, кусая губы, рвал написанное и швырял в печку. Потом доставал дневник Дантеса, который теперь хранил в дальнем ящике бюро вместе с его миниатюрным портретом, и, неосознанно гладя пальцами светлое лицо белокурого гвардейца, вновь начинал читать полудетские, смешные и трогательные строчки об искренней мальчишеской дружбе и страстной, удивительной ненависти-любви, разглядывая ни на что не похожие рисунки кадета Дантеса, на которых полулюди-полузверй с огромными смеющимися или грустными глазами-лужицами доверчиво протягивали вперед свои нежные, хрупкие лапки в наивной детской надежде, что кто-то возьмет их в свои и согреет, не оттолкнув и не швырнув в грязь…

Так, значит, теперь ты увлечен мадам Пушкиной, мой милый враг… Сначала – Геккерном, потом – Идали, потом – Метманом, и теперь вот – она.

Но ты обломаешь об нее зубы, красавчик, думал про себя Пьер, потому что питерская звезда первой величины предпочитает на звездном небосклоне вовсе не тебя и лишь коварно прикрывается тобой для достижения своих целей.

Дурак… какой же ты наивный и безмозглый идиот, Дантес, – тебя используют, как жалкую пешку в чужой игре…

Он не смог удержаться от смеха, вспомнив выражение лица Пушкина, когда он смотрел на свою жену в объятиях Жоржа. Какой мелкий склочник… Ему почему-то стало неловко оттого, что умнейший человек и лучший поэт России в обычной жизни оказывался пошлым сплетником, неспособным держать язык за зубами там, где непременно надо было бы промолчать, и веско высказаться, когда надо было внушительно и точно попасть словами в цель.

Обычными словами – не стихами даже…

Пьер вспомнил свой расколотый на мелкие куски театральный лорнет и скривил губы в горькой, саркастической усмешке.

Господи, как давно это было – не в прошлой ли жизни?..

И вот теперь Пушкин ненавидит Дантеса. Что ж, понятно… хотя еще совсем недавно приглашал его в свой дом и был даже доволен тем, что за его бабенками ухаживает этот светловолосый красавчик, французский аристократ.

Он все равно пришлет вызов Дантесу, рано или поздно. И убьет его… все знают про его тяжеленную трость, которую он вечно носит с собой для тренировки руки – чтобы не дрожала, на случай если вдруг придется стрелять.

Так пусть он убьет его сам, и как можно скорее… пока этого не сделал я.

– …Жан, ты? – крикнул Хромоножка, услышав, как внизу скрипнула дверь.

Гагарин, топчась в прихожей, стряхивал с сапог и бекеши снег, улыбаясь и что-то напевая себе под нос. Его темные кудри были мокрыми от растаявшего снега, лицо разрумянилось, сияя ямочками, и Пьер не удержался от ответной улыбки, глядя с лестницы на своего юного друга.

– Там уже зима, Пьер! Можно на санях кататься… Раскатано все, и снежки можно лепить – снег мо-о-окрый! Хочешь – пошли сейчас!

– Нет… ты мне нужен, Жан. Есть одна идея. Тебе понравится, я знаю.

– Интригуешь, как всегда? О, мне уже интересно… Ну, что ты там затеял, Пьер? – весело спросил Ванечка, перепрыгивая через две ступеньки лестницы, ведущей в кабинет Долгорукова.

– Я заметил, что ты вчера поссорился с Пушкиным, mon cher… Ну зачем ты сразу пытаешься все отрицать – я же видел… не лги мне… Что произошло?

– Ничего! Отстань, – недовольно передернув плечами, произнес Гагарин, сразу помрачнев. Ему не хотелось вспоминать об этом разговоре, потому что пришлось бы рассказать Пьеру о своей собственной неутихающей ревности и боли…

– Ну уж нет, – рассмеялся Хромоножка, подходя сзади к плюхнувшемуся в глубокое кресло Жану и слегка ероша его влажные кудри. – Я все-таки старше тебя, Ванечка, и не потерплю, чтобы какая-то сволочь позволила себе издеваться над тобой. А этот наш прославленный поэт, кажется, позволил себе…

– Ну Бог с ним – он такой талантливый, Пьер, а все гении – ты знаешь, они же как дети малые… ну, самолюбие больное, увы, да…

– Ну, расскажи мне. – Пьер сел на пол у его ног и уставился на него своими прозрачными зеленоватыми глазами, придав им выражение влюбленной нежности и братской заботы. – Жан… я прошу тебя. – Он коснулся пальцами его руки, и Ванечка, покраснев, опустил голову, отчего стал сразу похож на провинившегося мальчишку-подростка.

Какой же ты наивный дурачок, Ванечка… Спасибо тебе, что ты меня любишь – больше ведь никто не способен на такое… только ты один…

Гагарин, вздохнув и заливаясь краской, с неохотой рассказал Пьеру о своей вчерашней унизительной ссоре с Пушкиным, о том, как он хотел вызвать поэта на дуэль, а тот злобно насмеялся над ним, назвав его «молокососом-педерастом» и повелев впредь не лезть к нему со своими глупыми советами.

– Я ведь только хотел ему про книгу рассказать… которую Сергей Семенович купил у Смирдина, – закончил Жан, виновато вздохнув. Слово «ревность» он умудрился не произнести ни разу, заменив его на «грусть» и «уныние из-за пустяков».

– Так, стало быть, молокососом, да еще и… Ну что ж, понятно, – медленно и надменно процедил сквозь зубы Пьер, не спуская с Ванечки потемневших от злости прищуренных глаз, и Жану показалось, что сейчас у его друга начнется очередной страшный приступ неконтролируемой ярости. – Значит, сам ты не способен ему отомстить – а твоих мелких потуг на месть он, боюсь, даже не заметит. А мы с тобой сейчас сделаем так, что над ним будет ржать до коликов весь Петербург… Повеселимся на славу, да и ему мало не покажется. Тащи бумагу, Жан, – ту, толстую, английскую, которую мы с тобой еще в Вене купили, помнишь? Сейчас мы напишем письмо его дружкам, что всегда собираются у Софи Карамзиной, – Вяземскому, Соллогубу, Голой Лизе… и кто там еще обычно приходит чай пить, сейчас вспомним, да и самому нашему гению, разумеется.

– Пьер… не делай этого, прошу… Да и не хочу я этого – мерзко это, не по-христиански… Бог ему судья – ну подумаешь, обозвал… Ну что ж с того – да, молод слишком, и к тому же… гхм… он ведь прав, Петенька, по сути своей, а кто ж на правду обижается? Тем более что я ему сказал – вам, мол, Пушкин, правда глаза колет, а сам же на эту правду потом и обиделся…

– Нет. Он просто воспользовался твоей слабостью, Жан, понимаешь? Добротой твоей и христианской склонностью все прощать… Но я не ангел в отличие от тебя, mon cher, и я не желаю подставлять свою щеку, как ты подставляешь свою, если есть возможность в отместку хлестнуть по чужой! Давай… пиши, что я тебе продиктую'. И хватит соплей, надоело! – прикрикнул он на Жана, который снова приготовился было возражать.

Сочиненный Хромоножкой анонимный пасквиль Гагарин переписал восемь раз по-французски нарочито крупными, угловатыми печатными буквами. Он был рассчитан на то, что Пушкин непременно выставит себя на посмешище в глазах всего Петербурга, преуморительно носясь по городу в поисках обидчика, рассказывая всем и вся о своих подозрениях и наверняка решив, что это – дело рук Дантеса или его приемного отца.

Вот теперь вы точно вызовете Дантеса… Пристрелите его, господин Пушкин, но смотрите – не промахнитесь… И тренируйте руку – уже пора…

А вот и печать – одна из тех, масонских. Запечатав ею конверт, Долгоруков, страшно довольный своей затеей, решил отправить эти письма из разных мест, даже из провинции, но так, чтобы все они дошли до адресатов в один и тот же день.

КАВАЛЕРЫ ПЕРВОЙ СТЕПЕНИ, КОМАНДОРЫ И РЫЦАРИ СВЕТЛЕЙШЕГО ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ, СОБРАВШИСЬ В ВЕЛИКОМ КАПИТУЛЕ ПОД ПРЕДСЕДАТЕЛЬСТВОМ ДОСТОПОЧТЕННОГО ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА, ЕГО ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВААЛ. НАРЫШКИНА, ЕДИНОГЛАСНО ИЗБРАЛИ Г-НА АЛЕКСАНДРА ПУШКИНА КОААЪЮТОРОМ ВЕЛИКОГО МАГИСТРА ОРДЕНА РОГОНОСЦЕВ И ИСТОРИОГРАФОМ ОРДЕНА.

НЕПРЕМЕННЫЙ СЕКРЕТАРЬ ГРАФ И. БОРХ.

Рука Геккерна дрогнула, когда он закончил читать анонимный пасквиль, принесенный Отто Бреем. Невероятный по своей низости поступок, совершенный неизвестным негодяем, прячущимся в тени и наверняка потирающим ручки в восторге от собственного остроумия, был явно направлен против Александра Пушкина и его супруги. Барон с неизменным уважением относился к русскому поэту, хотя и читал в оригинале совсем немногие из его стихов, но с трудом терпел его развязные выходки, которым неоднократно сам был свидетелем.

Нарышкин… да, он слышал об этой истории. Муж официальной любовницы царя Александра I в течение пятнадцати лет, сделавший блестящую карьеру при дворе. А этот Борх… про него, кажется, говорили, что он живет с форейтором, а жена – с кучером. Тоже, стало быть, рогоносец…

Боже, какая мерзость…

Луи брезгливо швырнул письмо на стол и поднял наконец глаза на Отто, который нервно качал ногой, сидя в кресле напротив и разглядывая ногти.