Читаем без скачивания Орлы над Хинганом - Георгий Марков

Подкорытов, Шлёнкин и Соколков оказываются в одной группе. Старшим командир взвода назначил Подкорытова.

Солдаты ползут на четвереньках, цепляются за выступы скал. Стрельба не затихает совсем, но паузы между очередями становятся более продолжительными.

Впереди ползет Подкорытов, за ним. — Шлёнкин, последним — Соколков. В одном месте Подкорытов срывается с выступа. Котелок его ударяется о камни и гремит. Японцы мгновенно прекращают стрельбу. «Услышали», — отмечают про себя солдаты и припадают к земле. Но, по-видимому, это совпадение. Японские пулеметы и автоматы строчат один за другим, эхо разносится по ущельям и грохочет и воет там, как штормовое море.

Подкорытов поднимает голову, машет рукой: вперед! Но ни Шлёнкин, ни Соколков его руки не видят — тьма непроглядная. Подкорытов прищелкивает языком раз, другой. И хотя между ними не было уговора насчет того, что значит этот сигнал, Шлёнкин и Соколков догадываются, что от них требует Подкорытов. Они ползут дальше, натыкаются на острые ребра скал, цепляются за них, лезут вверх.

Вдруг Соколков срывается, с шумом летит со скалы к подножию. Благо, что эхо покрывает все звуки, вызываемые его падением.

Закусив губы, он сдерживает стон, рвущийся из груди. Подкорытов и Шлёнкин спускаются вниз к Соколкову на помощь. Тот лежит, поскрипывая зубами от досады и боли.

— Колено расшиб, — сообщает он, когда товарищи склоняются над ним.

— Оставайся тут. Мы пойдем вдвоем, — говорит Подкорытов.

Соколков стонет теперь не столько от боли: невыносимо тяжко отставать от товарищей.

— Ты полежи тут, а я потом за тобой приду, — понимая друга, говорит Шлёнкин.

— Ну, ползите, ползите. Я, гляди, отлежусь, — стонущим голосом произносит Соколков и, поймав в темноте большую, шершавую руку Подкорытова, жмет ее, насколько хватает сил. — Желаю удачи!

Он долго лежит, прислушиваясь. Когда стрельба затихает, он отчетливо слышит, как погромыхивают котелки на спинах товарищей, как поскрипывают ремни их снаряжения, как стучат о камни каблуки их ботинок с крепкими подковами на четырех шурупах. Чувство острого беспокойства за товарищей охватывает его. «Тише же надо! Но почему они так?» Ему хочется крикнуть товарищам, чтоб передвигались они осторожно, японцы могут обнаружить их по звукам, но стрельба разгорается с новой силой, и Соколков опускает голову на камень.

Страх, ощущение обреченности поднимаются в душе Соколкова. «Задушат меня тут японцы, и знать о моей смерти никто не будет», — горько думает он.

Соколков встает, намереваясь броситься за Подкорытовым и Шлёнкиным, но сильная боль опрокидывает его наземь. Поняв, что его желание догнать товарищей пока неисполнимо, он смиряется со своей долей.

Горькие мысли постепенно покидают его. «Ну, впрочем, задушить меня не так-то просто. У меня винтовка, гранаты. Живой я им все равно не дамся». Эти размышления ободряют его, он нащупывает затвор винтовки, срывает с ремня две гранаты.

Соколков долго лежит не двигаясь. На небе начинают проглядывать звезды. Месяц утонул в облаках, нет-нет выглянет из-за них и скроется вновь. Кажется, что он барахтается в облаках, как серебристый язь, запутавшийся в сетях.

Стрельба, сосредоточившаяся вначале в одном месте, слышится теперь то там, то здесь. Вскоре начинают стрелять неподалеку от Соколкова. «Прокофий с Терёшей вступили в дело», — догадывается Соколков, и ему становится обидно за свою неудачу. Он вспоминает все, что говорилось о нем час назад на партийном собрании. Егоров, Петухов, Буткин, командир отделения сержант Коноплев — все они отмечали его положительные качества. Собрание единогласно приняло его в ряды партии. Какое это доверие и какое счастье быть коммунистом!

Он словно на крыльях бросился в бой, в горы, и вот… лежи, жди, когда утихнет боль в ноге. «И как это я сорвался? Надо же было этому случиться ни раньше, ни позже, а именно сегодня. Что скажет Егоров? Может еще подумать, что я струсил…» — все больше и больше терзается Соколков.

Провожая их в горы, Егоров сказал ему и Подкорытову:

— Ну, молодые коммунисты, надеюсь на вас.

Соколков теряет ощущение времени. Сколько он тут: час? два? А может быть, уже полночь или близится рассвет? Стрельба в горах то вовсе затихает, то разражается короткими, стремительными вспышками.

Камни, на которых лежит Соколков, становятся холодными и скользкими. Туман, должно быть, опустился на скалы, покрыл их сыростью. Гимнастерка и брюки Соколкова становятся влажными, и дрожь пронизывает его насквозь.

Он поднимается, чтоб снять с плеча скатку и развернуть шинель. Боль в ноге затихает, но встать на нее он еще не может.

Вдруг неподалеку от него падает камень. Соколков снимает руку со скатки и быстро ложится на прежнее место. Над ним в темноте испуганно мечется какая-то птица. Кто же вспугнул ее? Подкорытов и Шлёнкин? Японцы? Ночной хищник?

Соколков прислушивается. От тишины звенит в ушах. «Должно быть, зверек вспугнул птицу», — думает он. Но опять где-то обрывается камень и катится со скалы, постукивая на выступах.

Вскоре Соколков настороженным ухом улавливает новые звуки: хруст, шарканье. Кто-то идет. Это, вероятно, Шлёнкин. Он ведь обещал прийти помочь выбраться к батальону. Но все стихает, и Соколков лежит, обеспокоенно думая: «Неужели прошел мимо?» Он решает крикнуть, но вовремя спохватывается — на голос могут прийти не только свои, но и японцы.

Месяц наконец пробивается сквозь облака и выплывает на чистое небо. В горах становится светлее. Соколков осматривает очертания скал. Они похожи на замки большого нерусского города.

«Удлиненная форма строений характерна для готического стиля», — вспоминает он фразу, вычитанную где-то в книге или услышанную когда-то давным-давно на лекции.

Рассматривая очертания гор, он успевает подумать о многом: университет, Наташа, мама с братишками и папа… Он умчался куда-то на запад страны восстанавливать разрушенные гитлеровскими извергами наши заводы.

Соколков видит, как на скале неподалеку от него вырастает силуэт человека. «Терёша, пришел все-таки!» Он уже взмахивает рукой, собираясь крикнуть, но видит, что на скале сразу появляются еще три силуэта. «Кто это? Наши или японцы?» — напрягая глаза, думает он, а сердце бьется все громче и громче.

Люди начинают говорить. Они говорят тихими гортанными голосами. Японцы! Соколков чувствует, как тело его охватывает озноб, а потом жар. Во рту становится сухо. Он прижимается к выступу скалы, прислушивается. Но ни единого слова невозможно понять в этом тарабарском языке! «И отчего я их языку в пади Ченчальтюй вместе с Власовым не попробовал учиться», — упрекает себя Соколков.

«Что же мне делать с вами? Трахну гранатой», — решает он. На душе его наступает спокойствие и ясность, руки перестают дрожать. Он забывает о боли в ноге и ползет, ползет ближе к японцам. Потом берет гранату, нащупывает на ней предохранитель. «Их же много, они окружат тебя, и тогда пропал… Ты лежи себе, пусть они пройдут восвояси», — словно кто-то нашептывает ему.

«Трус ты! Трус!» — кричит он сам себе и чувствует, как эти слова рождают в нем боевую страсть. Он умелым, натренированным движением руки спускает предохранитель и бросает гранату в японцев.

Раздается взрыв. Сотни крупных и мелких осколков от камней взлетают вверх и тяжелым градом обрушиваются на Соколкова. Один японец кричит истошным голосом, остальные молчат. Соколков бросает еще одну гранату. Теперь смолкает крик. Град камней обрушивается с новой силой на Соколкова. Он в изнеможении опускает голову, открывает рот и лижет горячим языком влажный, обточенный ветром голый валун.

Над Хинганом занимается заря…

12

Подкорытов и Шлёнкин поднимаются на скалу и, присмотревшись, устанавливают, что совсем неподалеку от них строчит японский пулемет.

— Надо обойти самураев и уничтожить, — говорит Подкорытов.

Начинается трудный, опасный для жизни спуск с крутой скалы. Шлёнкин несколько раз срывается, но, к счастью, падает удачно на гладкие, как асфальтовые ступеньки, выступы.

Подкорытов движется почти бесшумно. Он опытен, ловок, и горы для него — дело испытанное. Он все время подсказывает Шлёнкину, оберегает его: «Не скатись, Терентий! Держись вправо! Давай руку! Назад — тут пропасть!»

— Ну и глаза у тебя, Прокофий! Кошачьи! — восхищается Шлёнкин и думает: «С настоящим товарищем попал. Какой человек!»

Местами они идут по ровным площадкам, будто выстланным специально. В эти минуты Шлёнкин размышляет о себе.

Ему и страшно и в то же время он чувствует себя приподнято, чуть ли не торжественно.

До странности удивительно, что это он, Терентий Шлёнкин, тот самый Шлёнкин, который разъезжал с ревизиями по заготовительным конторам и лавкам и боялся выпить стакан сырой воды, ныне идет навстречу опасности, может быть, даже смерти. И идет не просто по приказу, а влекомый собственным сердцем.