Читаем без скачивания Момент - Дуглас Кеннеди

— Он очень переживает за тебя. Так переживает, что каждое утро приходит красить стены. Как ты думаешь, когда они тебя отпустят?

— Меня здесь держит не только кровопотеря. Есть еще одна маленькая проблема. Они держат меня на «заменителе». Этот шарлатан, который занимается мной, сказал, что не выпишет меня, пока не убедится, что я окончательно избавился от зависимости.

— И как ты справляешься на метадоне?

— Учитывая, что я был в этой чертовой коме, без проблем. Но сейчас… я уже могу сказать, что ломка, даже с метадоном, предстоит чудовищная. У меня есть близкие друзья-наркоманы, которые проходили «заместительную терапию». Все в один голос говорят: это настоящий ад.

— Ну, по крайней мере, ты избавишься от зависимости.

— Прекрати эти разговоры. Послушать тебя, так я всю жизнь только и ждал, когда меня забьет ножом какая-то бездарность из подворотни, чтобы я наконец освободился от порока, который губил мою жизнь. Так вот знай: я люблю наркотики.

— Но раз они сказали, что не выпустят тебя отсюда, пока ты не соскочишь с иглы…

— Знаешь, я ведь и сам могу выписаться, как только в меня закачают достаточно крови. Как объяснили мне мой врач-шарлатан и коп, который меня допрашивал, тот факт, что я — проклятый иностранец, усложняет дело, тем более что у них есть физические доказательства моей наркозависимости. И это означает, что они могут официально вышвырнуть меня из страны. Впрочем, немцы не так суровы на этот счет, как бритты или те же французы. Слава богу, они не стали обыскивать квартиру.

— Кто тебе сказал?

— Я сам предположил, что раз это дело о попытке убийства…

— Ты — наркоман. Они перевернули квартиру вверх дном.

— И что, нашли?..

— Нет, я успел выбросить в окно, а на следующее утро снес на помойку.

— Ты все выкинул?

— А что я должен был делать, черт возьми? Хранить до твоего возвращения? Представь, что было бы, найди копы твое дерьмо?

— Этого «дерьма» там было на семьсот дойчемарок.

— Невелика плата за то, что тебя не упекли за решетку и не вышвырнули из Бундесрепублик.

— Мы живем не в Бундесрепублик. Мы живем в Берлине.

— Все равно они бы тебя депортировали. А теперь ты можешь вылечиться за их счет.

— Мне надоел этот прагматик, что сидит в тебе. Когда ты снова встречаешься с Мехметом?

— Завтра в восемь утра. Начинаем циклевать пол.

— Попросишь его навестить меня?

— Я передам твою просьбу, но ты же знаешь, что ему нельзя встречаться с тобой на людях.

— Это он тебе сказал?

— Да, он.

— Тогда ты сможешь прийти завтра вечером и сориентировать меня?

— В чем именно?

— Во всем, что происходит за пределами этого чертова госпиталя.

— Завтра вечером невозможно.

— Что так?

— Я занят.

— Как ее зовут?

— Я тебе скажу, если из этого что-то получится.

— Обязательно получится.

— Почему ты так уверен, черт возьми?

— Потому что ты и сам это знаешь. Тогда послезавтра?

— Приду, конечно.

— И скажи Мехмету, что я по нему скучаю.

Я передал это Мехмету на следующее же утро. Стены мастерской были полностью перекрашены, и мы четыре часа занимались ужасно утомительной циклевкой пола. Пыль поднималась столбом. Мехмет заметил, что паркет дешевый и щербатый, поэтому работать с ним сложно. Когда он пришел в то утро, я сразу же сообщил ему новость, что Аластер идет на поправку и, судя по тому, что в разговоре со мной он привычно не стеснялся в выражениях, с мозгами у него все в порядке. Мехмет скромно кивнул и надолго замолчал, а потом принялся объяснять мне, что нужно делать, чтобы очистить пол от пятен крови. Выполнив половину этой грязной работы, мы сделали перерыв на кофе, и он вдруг спросил:

— Ты говоришь мне правду? Он действительно будет жить, да?

— Очень похоже на то. И он много раз спрашивал о тебе. Почему бы тебе не сходить в «Кранкенхаус» и не навестить его? Я хочу сказать, мы ведь живем не по ту сторону Стены и никто не контролирует каждый наш шаг. Даже если так случится, что ты встретишь кого-то из знакомых, подумаешь, велика беда. Ты навещаешь друга, не более того.

Мехмет покачал головой и сказал:

— Все не так просто.

Мы продолжали работать молча до самого полудня. Мехмет помог мне подмести пол, потом помыл руки, завязал галстук и сказал:

— Завтра в восемь.

Как только он ушел, я посмотрел на часы. Понимая, что надо как-то убить время до встречи с Петрой, я решился на то, чем не занимался с последнего курса колледжа: отважился на пробежку.

Признаюсь, было время, когда я действительно видел в себе марафонца. Или, по крайней мере, марафонца-любителя. Я занимался бегом еще в школе. Моей любимой была дистанция в десять километров, и однажды я пришел третьим в студенческом марафоне. Два года я числился в университетской команде бегунов, пока моя любовь к сигаретам не положила этому конец.

Выбежав на берлинский асфальт, я удивился тому, как быстро вспомнились старые навыки. Я будто снова услышал голос своего школьного тренера из Нью-Йорка, бывшего морского пехотинца, мистера Тула:

— Четыре шага бегом, затем четыре выдоха, еще четыре шага, еще четыре выдоха. И никогда, никогда не сбивай этот ритм. Стоит забыть про «четыре на четыре», так сразу полетит дыхалка, и ты потеряешь шаг, скорость, силу. Начнешь делать глупости — вроде того, чтобы задержать дыхание, а я видел, как даже маститые марафонцы невольно допускали такую ошибку, — и все, можешь сходить с дистанции. В беге дыхание — это энергия, и я буду жестоко наказывать тебя, Несбитт, если ты об этом забудешь.

Но я не забыл, и сейчас, когда бежал по Кройцбергу, повторял про себя ту же мантру.

Четыре шага, четыре выдоха. Выдыхай медленно через нос. Четыре шага, четыре выдоха. И никогда, никогда не задерживай дыхание дольше, чем нужно.

Молодость — великий дар… но оценить его мы можем лишь спустя годы, когда тело воздает нам по заслугам за наши излишества. Преодолев первую отметку в один километр, все, о чем я подумал, больше походило на издевку: выходит, я могу курить и бегать.

Город становится другим, когда бежишь. Расстояния, прежде казавшиеся длинными, поразительно сокращаются, вот и до станции метро на Хайнрих-Хайнештрассе от моего дома, как я обнаружил, было рукой подать. Я бежал, и мне не мешали ни прохожие, ни машины, а ориентиром для меня была Стена. Мой маршрут получился зигзагообразным, и я то приближался к ней, то отклонялся, спускаясь вниз по улочкам, и Стена все больше напоминала мне бесконечное препятствие. Я мог свернуть налево, но никак не направо. Повторяя ее траекторию, я в конце концов уперся в Бранденбургские ворота и руины Рейхстага. Поворот налево — и я оказался в Тиргартене, общественном парке, печально знаменитом факельными шествиями нацистов, а до поджога Рейхстага, в период экзальтированного декаданса Веймарской республики, известном как излюбленное место встреч проституток обоих полов. Теперь здесь обитали тени имперского и фашистского прошлого, а красоту безжалостно уничтожила уродливая линия идеологической демаркации.

Но эти мысли пришли позже. А пока Тиргартен был для меня лишь зеленой лужайкой, которую надо было пройти марафонским шагом… все так, но голод дал о себе знать, и я почувствовал тяжесть в ногах. В горле пересохло, и сдавило грудь. Я остановился, опустил голову, положил руки на колени, и из моих прокуренных легких в рот поползла лава флегмы. Но я утешил себя тем, что после пятилетнего перерыва все-таки умудрился пробежать сорок минут без остановки. Посмотрев на часы, поднял руку и поймал такси до дома.

Через несколько часов, свежий и гладко выбритый, в черных джинсах, черной кожаной куртке и черной водолазке, я пешком за двадцать минут добрался до кафе «Анкара». Петра была права: в сравнении с моим, пусть и неряшливым, но полным жизни уголком Кройцберга, ее окраина была совсем уж ветхой и депрессивной. Безликие кварталы дешевого жилья с вкраплениями уцелевших зданий постройки конца девятнадцатого века, редкие торговые точки — бакалейная лавка, прачечная, грустный хозяйственный с допотопной утварью, магазин одежды, ориентированный на турчанок (судя по странным манекенам в витрине), которые здесь разгуливали в чадре, нисколько не оживляли общую атмосферу уныния.

С другого конца улицы на меня смотрели такие же уродливые коробки жилых домов Восточного Берлина. Хотя они стояли метрах в ста от Стены, казалось, будто они составляют единое целое с этим кварталом Кройцберга. И снова я задался вопросом: каково это — жить в этих сталинских застенках, где с балконов, обращенных на запад, открывался панорамный вид на Запретный город? Надо ли быть высокопоставленным партийным аппаратчиком, чтобы получить такой привилегированный вид из окна? Или же власти нарочно селили в этих домах политически неблагонадежных граждан, с иезуитской жестокостью напоминая им о том, что, хотя географически они так близки к вожделенному Западу, им никогда туда не выбраться?