Читаем без скачивания Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы - Андрей Азов

О телефонных звонках (уже упоминавшийся звонок В.М. Инбер, звонок Б.Л. Пастернака, в три часа ночи сообщившего мне, что он не может оторваться от книги, звонок самого Вильгельма Левика, сказавшего, что он не представлял себе возможности достичь такого «класса точности», – и пр.) я также не могу при данных обстоятельствах не упомянуть.

ТАКИМ ОБРАЗОМ, ПОЛУЧАЕТСЯ ВЕСЬМА СТРАННАЯ КАРТИНА. «Вся рота идет не в ногу, один господин

подпрапорщик идет в ногу». НИКТО, ни редактор книги М.А. Зенкевич, нынешний председатель секции переводчиков, ни проф. М.Д. Эйхенгольц и редакторы Учпедгиза, включившие обширные отрывки из моего ДЖ в хрестоматию, ни В.В. Ивашева, широко цитировавшая мой перевод в своем учебнике, изданном Московским Университетом, – НИКТО не сумел заметить «бессмыслиц», «извращений», «отсебятин», «смазывания социального смысла», «искажения образа Суворова» и пр., и пр., – один Кашкин всё это постиг и разоблачил. НЕ СТРАННО ЛИ?

«Всё это не по существу, всё это побочные обстоятельства» – скажут мне – «Вы ответьте Кашкину непосредственно».

О, я отвечу!

Но я упомяну еще об одном «побочном обстоятельстве».

Перевод ДЖ был мною закончен и сдан в издательство в конце 43 года, девять лет назад, а издан в конце 47 года, пять лет назад. О нем и до издания было широко известно в переводческих кругах. Неправда ли, Кашкин и всякий другой «ревнитель качества», мог и должен был поинтересоваться: «а как это вышло?», и, обнаружив столь явный «брак», – «сигнализировать»? Но ничего подобного не было. Четыре года, до выхода книги, никто ею не интересовался. Наконец, книга вышла. Прошел один, другой, третий, четвертый, пятый год, – «неприемлемый перевод» имеет библиотечное обращение, отрывки из него печатаются в хрестоматиях и учебниках, – ни звука! Consules non cavent. «Консулы не бдят»!

Не странно ли?

И лишь в феврале 52 г. Кашкин помещает в «Новом мире» статейку о Детгизовском издании избранного Байрона, в которой разоблачает пороки моего перевода (об этой благоуханной статейке речь впереди!), и в декабре 52 года в том же «Новом мире» – вторую, где гильотинирует мой перевод.

СПРАШИВАЕТСЯ: что же произошло? Почему пять лет немоты завершаются визгом и хрипом?

Над этим стоит задуматься.

Это неспроста.

Теперь я отвечаю непосредственно на статью Пашкина и докажу, что она являет собою ЗРЕЛЫЙ ОБРАЗЧИК «КРИТИКИ ПО АМЕРИКАНСКИ», ИМЕЮЩЕЙ ЦЕЛЬЮ НЕ УСТАНОВЛЕНИЕ, А ИЗВРАЩЕНИЕ ИСТИНЫ, НЕ ПОМОЩЬ ЧЕСТНОМУ РАБОТНИКУ, А РАСПРАВУ С НИМ, СЛУЖАЩЕЙ НЕ ИНТЕРЕСАМ ОБЩЕСТВА, А ИНТЕРЕСАМ ГРУППКИ, И РАБОТАЮЩЕЙ МЕТОДОМ ПЕРЕДЕРЖЕК И ПРЯМОЙ ЛЖИ.

Для начала отмечу существенную деталь: ни одна из множества приведенных Пашкиным цитат не снабжена указанием главы и строфы, откуда данная цитата взята. Поэтому читатель не может сверить мой текст с английским или сопоставить его с текстом Нозлова – и вынужден верить Пашкину на слово. Это, конечно, продуманная Пашкиным особенность: некоторые дела требуют дымовой завесы.

Я коснусь всех сторон кашкинской статьи, не оставлю без ответа ни одного его утверждения. Но статья эта в высшей степени путаная, сбивчивая и прыгающая, – что тоже помогает затемнению читательской мысли: Though this be madness, yet there is method in’t («Хоть это безумие, но в нем есть метод», – Шекспир, «Гамлет», акт II, сц. 2).

Поэтому я сгруппирую кашкинское «тряпье-лоскут» по темам. Чтобы читатель этого моего письма без труда находил нужное место в статье Пашкина, я при всякой ссылке буду указывать страницу, столбец и абзац (напр.: 240, 2, 4); цитаты из Байрона будут означены номером песни и строфы (напр.: X, 59). Для экономии места имя Байрона в цитатах будет обозначаться просто буквой Б, без точки, имя Шенгели буквой Ш, имя Позлова буквами Пз.

В статье Кашкина читаем:

Ш стремится передать текст с точностью до последнего звука и буквы (231, 2, 5).

Перевод ДЖ Ш «точен», но какой точностью? (231,

1.4).

Это характерный для всего перевода снобизм точности (231, 2, 5).

Протокольная жесткая точность перевода Ш напоминает дотошность судебного исполнителя… Такая «точность» обесценивает полноту перевода, потому что она неудобопонятна и ненадежна (232,1,1).

Ш старается вместить в перевод всё без остатка (231,1,2).

Какою точностью, в кавычках и без кавычек, точен мой перевод, читатель увидит в дальнейшем, сопоставляя приведенные отрывки с оригиналом. Пока же констатируем: Кашкин подтверждает эту точность. Но тут же, хотя и вразброс, он утверждает, что у меня

«свобода рук» и произвольных насилий над текстом (239, 2,4);

<множество> явных отсебятин. Число их можно увеличивать до бесконечности (238,1, 3); набегает лишнее (231,1, 2); кое что примышлено (233,1, 6); кое что дано в произвольной и недопустимой трактовке (233, 2,1);

что переводчик

совсем не задумывается над тем, чтобы должным образом перевести то, что относится к Суворову (234, 1,1);

что «расширенная площадь» (стиха)

чаще загромождена, так сказать, «упаковочным материалом» (231,1,2).

СПРАШИВАЕТСЯ: как согласовать эти две группы взаимоисключающих положений? Если я из кожи лезу, чтобы «вместить всё», то как же я «совсем не задумываюсь» над бережной передачей текста? Ведь у меня же нет раздвоения личности!

Когда то чеховский унтер Пришибеев говорил: «это дело уголовное, гражданское». Видимо, он и послужил маяком для мощной систематизирующей мысли Кашкина.

На этой пришибеевской «диалектике» задерживаться, очевидно, не стоит, достаточно ее констатировать. О точности и неточности поговорим дальше. Но здесь я должен отметить оттенок ПОЛИТИЧЕСКОЙ КЛЕВЕТЫ, заключающейся в приведенном утверждении, что я даже «не задумываюсь» о достодолжном переводе мест, относящихся к Суворову, и даже иду «дальше», чем француз Ларош, «в искажении образа Суворова» (234, 1, 1). Я, русский и советский человек, зачем бы стал это делать?

Коснемся обширной темы языка.

Кашкин пишет:

Язык перевода не передает языкового богатства Б и в то же время не обогащает, а засоряет русский язык, с внутренними законами которого Ш не считается (236, 2, 3).

Это голословное утверждение о нарушении языковых норм не подкреплено ни одним примером (кроме двух вздорных намеков на якобы неверное ударение).

Загромождает перевод пристрастие к иностранным словам: тут «скимитары», «фибулы», «бравуры бурные», «максимы», «цитаторы», «кланы кордебалетных нимф» и прочие «бомбазины». Словом, словесный «маседуан» (237,1, 2).

Усомнившись в том, что «пристрастие» может «загромождать перевод», я охотно признаю, что иностранных слов в моем переводе немало: вероятно сотни две на 16.000 строк. Точно так же, как в оригинале. При этом, иностранные слова применяются тогда, когда они являются точными терминами, не имеющими русского эквивалента. Выражение «студент технологического института энергетического факультета» сплошь

построено на греческих и латинских корнях, но только Шишков с его «шаропихами» и «мокроступами» мог бы требовать их руссификации. Или Кашкин полагает, что Байрона надо переводить так, как А. Овчинников переводил Гете:

Там на четверке колесят.Фыряет – знать то прокурат,А трутень фофанит с запят,И тих – нишкни! хотя щипни…?

Нет, фофанить я предоставляю Кашкину (и, конечно, «с запят»). Сам же, когда нужно, буду пользоваться иностранными словами, вошедшими в словарь русского образованного человека.

Слова эти «малоизвестны»? Неверно! Грамотному читателю большинство их, несомненно, известно. «Фибула»? Любой школьник, прочитавший в курсе древней истории главку о «реалиях», должен это слово знать. В словаре Брокгауза (70-й полутом, 642, второй столбец) читаем: «Каждая эпоха оставила на фибулах отпечаток своих эстетических понятий, своего технического совершенства, своего культа, вследствие чего фибулы имеют громадное значение для хронологии». «Бравура»? Всякий, кто сколько нибудь ориентирован в музыке, знает этот термин, – упрощение от aria di bravura, а неориентированный легко догадается о значении, ибо прилагательное «бравурный» общеизвестно. «Максимы»? Вполне общеизвестное слово. Есть книга «Максимы Эпиктета», «Максимы и мысли» принца де Линя, то же – Шамфора, «Максимы и афоризмы», кажется, Шопенгауэра. Кандидату филологических наук Кашкину стыдно пугаться этого слова. «Цитатор» – об этом я и говорить не хочу: разве Кашкин не знает, что он сам – цитатор (только неловкий)? «Кланы кордебалетных нимф»? Какое же из этих слов Кашкину неизвестно? «Бомбазин»? Точное название ткани, как «плюш», «крепдешин», «габардин». В оригинале, правда, dimity (I, 12), «канифас». Но, во первых, чем канифас лучше бомбазина? Во вторых, dimity мать Жуана носила по утрам, а в словаре Уэбстера сказано, что именно бомбазин has been much used for mourning garments (чаще употреблялся для утреннего платья)[101]. А в третьих, главное, эта ткань настойчиво называется у Диккенса в «Домби» и других вещах, и русскому читателю должна быть известна. Напомню, что у Гоголя Акакий Акакиевич носил «демикотоновый халат», Иван Никифорович проветривал «казимировые панталоны», в «Тарасе Бульбе» поминаются «оксамиты»; у Достоевского Сонечка кутается в «драдедамовый платок»… Какой – по Кашкину – маседуан!.. «Скимитар»? Это особый род турецкой сабли; как «ятаган» – род кинжала, а «тофаик» (в «Гяуре») – род ружья. Читатель не знает этого слова? Но ведь английский читатель тоже его не знает, но Байрон этого не боится[102]. В конце концов, есть словари и есть примечания к тексту. Напомню, что Пушкин и Лермонтов отнюдь не чуждаются локальных терминов в своих восточных поэмах («адехи», «баиран», «сайгак», «чихирь», «ноговицы» и пр.).