Читаем без скачивания Поверженные буквалисты. Из истории художественного перевода в СССР в 1920–1960-е годы - Андрей Азов

Наконец, последний пример. У Байрона (VII, 27) говорится о плохо построенных батареях: They either miss’d, or they were never miss’d. And added greatly to the missing list. Дословно: «с них или промахивались, или по ним никогда не промахивались[116], но они щедро пополняли список погибших» (букв, «пропавших»). Я попытался воспроизвести эту труднейшую игру: «С них мажут при пальбе, по ним же «мазу» нет, И кровь размазанных багрит их парапет». Но у меня в данном случае – я готов признать – «не вышло». Основной недостаток моего субститута в том, что у меня игра идет на жаргонных словах, на метафорических оборотах, а в оригинале лексический колорит совсем иной. В тексте, подготовленном для нового издания, мною найдено другое решение.

Как видим, из четырех примеров, которыми Кашкин намеревался сокрушить мою каламбуристику, примеров отобранных, выисканных, лелеянных семью няньками (ибо они же фигурируют в кляузе вышеупомянутого критического синедриона), лишь один работает против меня, – да и то совсем другими особенностями, чем мнится Кашкину. Подлинных недостатков он, конечно, не уяснил.

Перейдем к более важной теме, теме непонятности.

Здесь нападки Кашкина сводятся к тому, что точность моего перевода есть псевдоточность, в силу чего «главное пропадает», а перевод становится непонятен, иные строфы превращаются в сплошную «абракадабру» (231, 2, 5), в «ребусы» (231, 1, 5).

Для начала я отмечу некоторые приемчики Кашкина.

Так, приведя в пример «абракадабры» полностью строфу 2-ю из XI песни, где говорится о Беркли (231, 2, конец), он, вновь упомянув имя Беркли, приводит (232, 1, 3) четыре строки в переводе Козлова. Они абсолютно несхожи с моими. Читатель, завороженный словесной магией Кашкина, думает, что Шенгели наворотил нивесть что. Но Кашкин, цитируя Козлова, дает не вторую строфу, приведенную выше в моем переводе, а ПЕРВУЮ. Первую!

У шулеров такие штуки называются, кажется, «вольтами». Как их именует сам Кашкин, я не знаю.

Далее. В моем Послесловии, говоря об интерпретации стиха и отрицая непродуманный принцип: «переводить надо размером подлинника», я выдвигаю принцип «функционального подобия», отражающего характер стиха, а не внешний облик. Термин этот мною прилагается только и исключительно к сфере стиха.

Кашкин же настойчиво, 5 или 6 раз, распространяет этот термин на общую мою методику перевода (235, 1, 10; 239,1, 6-7-8; 239, 2,1–3), чтобы иметь возможность клеветнически противопоставить мою переводческую манеру «единому методу советского реалистического перевода» (239, 1, 6).

У шулеров такой прием, кажется, называется «накладкой». Как сам Кашкин его называет, мне неизвестно.

Мелкие же образцы передержек и подтасовок рассеяны в статье Кашкина весьма щедро.

Например, приведя клочок VII, 39, где у меня просто сказано: «…князь приказ “взять Измаил”… Суворову вручил», – Кашкин хладнокровно утверждает:

Неизвестно, какой князь вручает Суворову приказ (234, 2, 5).

Между тем, в той же VII песне, в предпредыдущей, 37, строфе сказано: «То был Потемкин…», в предыдущей, 38, строфе говорится, что отправил «Рибас к Потемкину курьера» и тут же, что план Рибаса «вполне одобрил властный князь». Таким образом, не понять, что за князь появляется в строфе 39-й можно либо при глубокой какопсихии, либо… нарочно… Какая глубокая вера в то, что читатель ни в чем не разберется, проступает в таких штуках!..

Приводится отрывок VII, 59:

…СтарикЛюбил, чтоб на вопрос ответ ему мгновенноБыл дан и коротко. Наш пленник это зналИ лаконически и кратко[117] отвечал, —

и утверждается:

Здесь многословное изложение противоречит не только манере Суворова и подлиннику, но и самой мысли о краткости

и в поучение приводятся соответствующие строки Козлова.

Однако, перед цитируемым отрывком, в котором говорит автор, имеется сам диалог между Суворовым и Джонсоном, переведенный мною так:

Спросил: «Откуда вы?» – «Из Турции, из плена».– «А кто вы?» – «Те, кого вы видите», – Старик…

Последняя фраза – точный перевод: What are ye? – What you see us. Таким образом «желательный лаконизм» дан именно там, где надо: в диалоге. А рекомендуемый Кашкиным Козлов именно в диалоге из 2 строк делает 4, весьма невнятных:

Спросил: «Откуда вы?» – «Мы из Царьграда, —Один из них ответил, – и бежимОт турок». – «Кто же вы?» – «Об этом надоНас расспросить точнее вам самим». (??)

Здесь великолепен «Царьград» в устах англичанина!..

Спрашивается, в чьем же переводе воплощена «мысль о краткости»? И еще: неужели Кашкину не стыдно так передергивать? Впрочем, этот вопрос – риторический…

Вот таких образцов кашкинской ловкости рук, действительно, можно привести еще множество, и читатель с этими образцами не раз встретится в дальнейшем.

Теперь о «непонятности» перевода и понятливости критика.

Если критик не в состоянии догадаться, как мы видели, кто тот князь, о котором упоминалось 8 строчек назад; если он, читая фразу: «Я камни научу искусству мятежа! Убийству деспотов!», удивляется, как это Байрон собирается учить камни (хотя поэт именно <это> намерен сделать: For I will teach, if possible, the stones To rise against earth’s tyrants, – дословно: «Ибо я научу, если возможно, камни восставать против земных тиранов» – VIII, 135), а фразу «Убийству деспотов!», абсолютно ясную, благодаря синтаксическому параллелизму, понимает навыворот, – точно Байрон собирается деспотов обучать убийству (232, 1, конец 1 абзаца), – то с такого критика, конечно, мало что можно спрашивать. Но зачем же, говоря словами самого Кашкина (231,1, 5) утверждать: «если мною непонято, – значит непонятно» у переводчика?… Впрочем, Кашкин только прикидывается таким непонятливым.

По существу: Байрон очень глубок, очень богат ассоциациями, изобилие мыслей у него часто ломает рамки фразы, – и он дает сложные синтаксические конструкции, нюансируя мысль внезапными параллелями и антитезами, возражая возражателям, делая оговорку и т. и. Он очень часто дает скобки, пояснения в тире и «скобки в скобках».

Вот для образца XIII, 36:

But Adeline was not indifferent: for(Now for a common-place!) beneath the snow,As a volcano holds the lava moreWithin – et cetera. Shall I go on? – No!I hate to hunt down a tired metaphor,So let the often-used volcano go.Poor thing! How frequently, by me and others,It hath been stirrd up till its smoke quite smothers!

Дословно:

Но Аделайн не была безразличной, ибо(Опять общие места!) под снегом,Как вулкан, таящий лаву болееГлубоко… и так далее. Продолжать мне? – Нет!Я ненавижу погоню за надоевшими метафорами;Оставим же слишком часто употребляемый вулкан.Бедный предмет! Как часто я и другиеЕго тревожили, пока его дым не стал вполне удушливым.

Мы видим, что первую же фразу Байрон прерывает (после союза!) вставкой, далее обрывает эту фразу латинским «и так далее», затем задает вопрос и кратко на него отвечает. В моем переводе строфа звучит так:

Но Аделайн отнюдь была не холодна,Но как вулкан (опять банальные сравненья!),Кипящий лавою, хоть снега пеленаЕго окутала… не надо продолженья!Метафорами я пресытился сполна Избитыми.Долой вулкан и изверженья!Бедняга! Столько раз мы пользовались им,Что стал нас всех душить его извечный дым.

Несомненно, такие конструкции труднее для восприятия, чем мещанские романсы. Но ведь это ж Байрон! И вправе ли переводчик упрощать ход байроновской мысли и ее игру? Тем более, что внимательный читатель, а не ловец блох, вполне способен освоить и такие, и более сложные строфы.

Энгельс пишет: «Байрон и Шелли читаются почти только низшими сословиями» («Письма из Лондона», М. и Э. Собр. соч., т. II, стр. 282).

Почему же Кашкин полагает, что советский рабочий и советский интеллигент в середине XX века менее способны понимать точный перевод Байрона, чем английский пролетарий в середине XIX века оригинал? Защитнику «русского достоинства» от моих, якобы, «наскоков» подобное раболепство перед Западом не пристало.

Или – пристало?

Но, быть может, это я путаю, я усложняю Байрона?

Рассмотрим обе «абракадабры» (для Кашкина), им приведенные.

У Байрона (IX, 39), читаем.

Think if then George the Fourth should be dug up!How the new worldlings of the then new EastWill wonder where such animals could sup!(For they themselves will be but of the least:Even worlds miscarry, when too oft they pup,And every new creation hath decreasedIn size, from overworking the material —Men are but maggots of huge Earth’s burial).

Дословно:

Подумайте, если тогда будет откопан Георг Четвертый!Как тогда человечки тогдашнего нового ВостокаБудут дивиться: где такие животные могли питаться!(Ибо они сами станут лишь мелкотой:Даже миры истощаются, когда слишком часто щенятся,И каждое новое творение убываетВ объеме, за израсходованностью материала…Люди – лишь черви какого нибудь погребенного огромного мира.

В двух предыдущих строфах Байрон говорит о мировых катаклизмах, о Кювье, об ископаемых мамонтах и «крылатых крокодилах» (winged crocodiles). В этой строфе он иронически переходит к другому «чудищу», королю Георгу IV, которого откопают через сотни веков на тогдашнем Востоке (мамонтов ведь находят во льдах восточной Сибири, а отклонение земной оси способно сместить румбы компаса); чтобы обосновать изумление будущих людей перед этим «чудищем», Байрон вводит тему измельчания людского рода. Всё ясно, если брать строфу в контексте.