Читаем без скачивания Дурная примета - Герберт Нахбар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Боцман, нехорошо ты делаешь, Боцман.
Вильгельм Штрезов оставляет эти слова без ответа, но он понимает, о чем речь. «Что же мне теперь, не брать разрешение на лов угрей? Это они дурака валяют». До сих пор мысль о том, что его товарищи не одобрят сделку насчет Стины Вендланд, приходила Боцману лишь изредка и мельком. Он немедленно гнал ее от себя, и ему удавалось об этом не думать. А теперь он сидит один в кабаке, хлещет водку без меры, мысленно посрамляет своих друзей, и все-таки его настроение все больше ухудшается.
«А по-вашему, что мне было делать? Любой из вас — Ханнинг, Йохен Химмельштедт, Пучеглазый — каждый ухватился бы обеими руками. Все это — только зависть и злоба. Ни один не поступил бы иначе. Все бы сказали— с нашим удовольствием, все…»
Но что толку в этих рассуждениях, словно в воду бросаешь мысли. Некоторое время они еще держатся на поверхности, потом набухают, как трухлявая доска, и идут ко дну. Много было трудного в последние годы, мало хорошего, но все и всегда было просто. Дни, проведенные там, в широком заливе, работа вместе с Ханнингом и Кочергой, простые расчеты с Купчишкой Вегнером, рыботорговцем. И если тому удавалось выторговать у тебя лишних пару монет, вечером за скатом можно было отыграться. «Купчишке Вегнеру сдавать». Все это было просто. Во всем этом мало было хорошего, но рядом были друзья. Так можно было и сказать — друзья. А почему? Потому что все одинаково мыкались. Потому что житье у всех одинаковое. Тяжкий труд, маленький заработок, вечера у Мартина Биша. Дверь распахивалась во всю ширь, и все откликались на приветствие. «Добрый вечер, Боцман», — и трое-четверо, бывало, добавят: «А вы говорили, он не придет. Давай, Боцман, садись». Да, так оно было. Теперь все усложнилось. И потому лишь, что Боцман идет своим путем? А что вы думаете, именно поэтому. Люди здесь не такие, как в именье, и не такие, как в городе. Полжизни они качаются на воде, а в воде, как известно, ухватиться не за что. Они так же бедны, как те, городские, и те, кто работает в поле, и страсти у них те же, и те же желания, но вот уж полтысячи лет, как им приходится держаться один за другого. Кто смотрел в сторону, кто искал себе другой участи, на кого нельзя было больше положиться — тот оказывался за бортом.
«Зависть и злоба», — думает Вильгельм Штрезов. Он сидит один в кабачке Мартина Биша. Все ушли. Им некуда было торопиться, они могли бы просидеть здесь хоть всю ночь. И если бы это был не Боцман, а кто другой, они не ушли бы. Сегодня достаточно было одного слова, единого слова невпопад, и был бы даже Боцман поколочен. И они предпочли уйти, потому что Боцман — да, Боцман был все же из тех, кого уважали.
Что ж, видно, с этим кончено, видно, пора это забыть, потому что Вильгельм Штрезов сидит в кабачке один.
— Так оно я и думал, так оно я и думал, — говорит он Мартину Бишу. Проходит несколько минут, прежде чем тот отвечает:
— Да, да, Боцман, ну а все же шел бы ты домой. Для тебя одного, сам понимаешь, не стану я держать открытым заведение.
Ночь светла, но вокруг луны морозный ореол, — это дурная примета. Быть ненастью.
IV
Нить для плетения сетей Ханнинг принес в горницу. На оконном переплете приделан крюк. Ханнинг вешает начатую сеть. Густа еще раз поправляет коптилку и, нежно потянув мужа за ухо, подсаживается к нему. Ханнинг поднимает глаза, подмигивает ей дружелюбно. Мало кто способен здесь в деревне на такие тихие нежности. Разве что самые юные молодожены, а старшим давно уж не до этого. Потому что у них что ни день, то новые заботы, а еще потому, что с годами все прибавляется детей, или, может быть, еще потому, что люди здесь холодны по природе.
— Расскажи что-нибудь, — просит Густа.
С ответом спешить не надо, чего ради? Можно спокойно обдумать, что бы такое рассказать. Пока думаешь, можно связать десятка три, а то и четыре ячеек. Но сегодня Ханнинг успевает связать гораздо больше. Густа приглядывается к нему со стороны, приятельски дает ему тычка.
— Да-да, Густа, что же тебе рассказать, ничего не приходит в голову. Да и не стоит, пожалуй, заводить рассказы сегодня вечером, ведь Боцман придет.
— Ах, — говорит Густа, — он придет, это хорошо. Надо же мне в конце концов точно узнать, почему Стина перебралась к нему. В деревне столько говорят, да ведь, пожалуй, всё больше сплетни.
Ханнинг спокойно продолжает плести сеть для сельди. Весной, в путину, за сетями дело не станет. Кочерга опять ушел в кабак, однако и ему придется свою часть доделать, не отвертится.
— Да, Густа, сплетен, конечно, не мало.
Они долго сидят рядом и молчат. Густа вяжет из грубой шерсти носки для Клауса, Ханнинг плетет сеть.
За этой работой застает их Боцман. Разговор между братьями идет негладко. Вопросы и ответы задерживаются подолгу. Густа ничего не говорит, только внимательно слушает, время от времени изучает Боцмана спокойным, пристальным взглядом.
— А ты бы не так поступил, если бы тебе предложили «стать угреловом?.. Ты бы отказался, Ханнинг? Да каждый согласился бы. Выйди завтра и скажи: все могут ловить угрей, увидишь, все скажут, с нашим удовольствием. Никто ломаться не станет.
— Ну да, — говорит Ханнинг, — так ведь это другое дело.
— Не другое, Ханнинг, а то самое… Зависть и злоба в людях, только и всего. Завидуют, что я не стану дальше так жить, что смогу выбраться из дерьма…
Ханнинг перестает вязать сеть, поворачивается к брату. Помолчав, спрашивает:
— Не ты ли сам первый на чем свет хулил пастора Винкельмана и управляющего, будь ему трижды неладно? Говори что хочешь, но только на одну зависть и злобу сваливаешь зря. Я не из завистливых, ты это хорошо знаешь. Но вот представь себе, не знаю сам отчего, а вчера вечером и я был на тебя злой. Что ты Хеккерта отлупил, про это я не говорю, правильно сделал. Но знаешь, Боцман, ты ведь в самом деле теперь уже вроде как бы не наш, ты теперь с угреловами. А те тоже знать тебя не хотят. Понял, вот как оно было вчера вечером у Мартина Биша. Я,
