Читаем без скачивания Картины Парижа. Том I - Луи-Себастьен Мерсье

Если бы так же поступала Сорбонна, она в своем бреду не породила бы ни старинных тезисов, которые сделали ее всем ненавистной, ни новейших тезисов, благодаря которым она сделалась смешной; но она согласна лучше слыть безрассудной, лишь бы продолжали ей платить.

84. Кладбищенские писцы

Как и теологам, им тоже нужно жить. Они полезнее последних: они являются хранителями сердечных тайн служанок, которые пишут у них свои любовные признания или ответные записочки и шепчут на ухо писцу свои секреты, словно духовнику. И контора скромного писца становится похожей на маленькую исповедальню.

Писец с очками на носу, согревающий дыханием дрожащие руки, продает свое перо, бумагу, сургуч и свой стиль, — все за пять су.

Прошения на имя короля и министров стоят двенадцать су, принимая во внимание, что они должны быть написаны самым лучшим почерком и что их стиль должен быть более возвышен.

Писцы из Шарньез-Инносан{150} чаще других имеют дело с министрами и принцами: при дворе фигурирует только их почерк.

В начале царствования Фортуна им улыбалась: тогда охотно принимались всякие прошения; их читали и отвечали на них; но внезапно эта переписка между народом и монархом прервалась, и писцы из Шарньез-Инносан, которые уже успели купить себе новые парики и рукавчики, опять очутились за пустыми конторками и погрузились в прежнюю нищету.

Не будь тайной любовной переписки, не подверженной никаким переменам, — писцы увеличили бы собой груды скелетов, сваленных над их головами на перегруженных костями чердаках. Слово перегруженных в данном случае отнюдь не гипербола: груды костей поражают взор. И вот среди этих останков тридцати поколений, источенных червями и успевших превратиться во прах, среди этой зараженной трупным запахом атмосферы, оскорбляющей обоняние, вы видите, как одна покупает себе наряды и ленты, а другая диктует любовную записку.

Регент{151} составил, если можно так выразиться, свой гарем из белошвеек и продавщиц мод, и их лавки кольцом окружают теперь это обширное и отвратительное кладбище.

85. Предместье Сен-Марсель

В этом квартале проживает парижская чернь, самая бедная, самая неспокойная и самая необузданная. В одном доме предместья Сент-Оноре больше денег, чем во всем предместье Сен-Марсель или Сен-Марсо.

В этом квартале, отдаленном от оживленной части города, прячутся люди, потерявшие состояние, мизантропы, алхимики, маниаки, мелкие рантье с ограниченными средствами и несколько трудолюбивых ученых, которые действительно ищут уединения и хотят жить в полной безвестности, вдали от шумных блестящих кварталов. Никто не станет разыскивать их на этой городской окраине. Если кто сюда и заезжает, то только из любопытства. Ничто вас сюда не привлекает; здесь нет ни единого мало-мальски интересного памятника. Народ, живущий здесь, не имеет ничего общего с парижанами, лощеными обитателями берегов Сены.

Переселение художника на новую квартиру. С гравюры Дюфло по рисунку Жора (Гос. музей изобразит. искусств).

Это тот самый квартал, где танцовали на гробе знаменитого диакона Париса{152}, где ели землю с его могилы, пока наконец не закрыли кладбища.

Дан королем приказ царю небес,Чтобы тут больше не было чудес!

Восстания и мятежи зарождаются именно здесь, в этом очаге беспросветной нищеты.

В домах тут не бывает часов, и время узнают только по солнцу; здешние жители на три столетия отстали от века в отношении господствующих в наши дни знаний и нравов. Все ссоры становятся здесь общим достоянием, и жена, недовольная своим мужем, говорит об этом на улице, отдает свое дело на суд народа, собирает всех соседей и доводит до всеобщего сведения постыдное поведение своего мужика. Спор между супругами завершается обычно кулачной расправой, а к вечеру, когда лицо одного из них в достаточной мере украшено синяками и царапинами, они мирятся.

Нередко кто-нибудь, забравшись под самую крышу, подолгу скрывается здесь от полиции, от глаз целой сотни аргусов, подобно тому как какое-нибудь едва видимое насекомое скрывается от оптических приборов.

Целая семья занимает здесь одну комнату с голыми стенами, с убогими койками, без занавесок, с кухонной посудой, валяющейся рядом с ночными горшками. Вся вместе взятая обстановка не стоит и двадцати экю, и каждые три месяца жильцы этой дыры меняются, так как их прогоняют за неплатеж, и они скитаются, таская за собой свою жалкую обстановку из одного убежища в другое. В этих жилищах ни на ком не видно кожаной обуви, по лестницам, раздается лишь стук деревянных башмаков. Дети бегают голышами и спят вповалку.

По воскресным дням жители этого предместья перекочевывают в Вожирар и в его многочисленные кабаки, так как нужно же человеку хоть изредка забыться от своих огорчений и бед. Особенно много народу бывает в Салоне Нищих, где пляшут и кружатся босоногие мужчины и женщины, поднимая такую пыль, что через какой-нибудь час их уже нельзя разглядеть,

Отчаянный шум и гул, зловонный воздух — все гонит вас прочь из этого битком набитого салона, где бедный люд вкушает предназначенные ему удовольствия и пьет вино, такое же скверное, как и все остальное.

Предместье Сен-Марсель по воскресным и праздничным дням совершенно пустует, а когда Вожирар бывает чересчур переполнен, народ отправляется в Пти-Жантий, в Поршерон и в Куртий, и на утро перед винными лавками: там красуются целыми дюжинами пустые винные боченки. Народ напивается на всю неделю.

В этом предместье он злее, задорнее, горячее и более склонен к бунту, чем в других кварталах. Полиция опасается выводить из себя здешнее население; его щадят, потому что оно способно на всякое насилие.

86. Маре

Здесь{153} вы по крайней мере опять видите перед собой век Людовика XIII, как в смысле нравов, так и в смысле устарелых идей. Маре по отношению к блестящему Пале-Роялю то же, что Вена по отношению к Лондону. И если здесь не царит нищета, то тут собраны все старые предрассудки. Это убежище людей среднего достатка. Тут можно видеть и старых, угрюмых ворчунов, ненавидящих все новые идеи, и высокомерных советниц, не умеющих читать и тем не менее строго осуждающих авторов, имена которых доходят до их ушей; здесь философов называют людьми, которых хорошо бы сжечь на костре. Если вам выпадает несчастье попасть сюда на ужин, то вы не увидите никого, кроме глупцов, и тщетно станете искать тех приятных людей, которые умеют украшать свои мысли блестками ума и очарованием чувства. Представители здешнего общества мало чем отличаются от неодушевленных предметов и, подобно лишней мебели, только занимают место в гостиных.

Даже хорошенькие женщины, которых роковая звезда привела в этот печальный квартал, в угоду требованиям приличия не осмеливаются принимать у себя никого, кроме старых военных или приказных. Но особенно забавляет наблюдателя то, что все собравшиеся здесь глупцы недовольны друг другом, и все скучают. Они только издали видят свет, исходящий от наук и искусств, и, ограничиваясь чтением одного Меркюр де-Франс[10], ничего, кроме него, не знают.

Когда же какой-нибудь развитой человек, попав случайно в это снотворное общество, пытается зажечь в нем несколько искорок и успевает в этом, он видит, как, спустя какой-нибудь час, присутствующие, выйдя из состояния глубокого безразличия, начинают глупо улыбаться удивляющему их огню. Но вскоре карты возьмут верх, и завтрашнюю новость присутствующие узна́ют лишь по прошествии года.

Я мало бывал в этих домах, замкнутых, как монастыри; здесь, за отсутствием других развлечений, ничего другого не делают, как только тасуют и перетасовывают карты даже в лучшие часы дня и в лучшие времена года.

Я не осуждаю ничьих вкусов, но в этой части города живут ужаснейшие вдовы, которые точно вросли в подушки своих кресел и не могут от них отделиться. Часто вас принимают в комнате, выходящей в сад, который так и манит на прогулку, но сколько бы вы ни любовались солнечным светом, золотящим листву деревьев, сколько бы ни прислушивались к пенью птиц, сколько бы ни зевали и какие бы жадные взгляды ни бросали на дверь, — вас насильно приковывают к стулу и заставляют нудно перекидываться картами. И весь день, вплоть до позднего вечера, вам не дадут возможности насладиться ни солнечными лучами, ни мягким светом луны.

Больше меня туда не заманишь! В длинные зимние вечера я предпочитаю перечитывать наши старинные бесконечные романы: Астрею, Клелию, Артамена{154}. Я буду вновь знакомиться с нравами и добродетелями прежнего рыцарства, и предо мной опять пройдут наши добрые предки, понимавшие любовь несколько иначе, чем мы. Но они были счастливы по-своему и, подолгу вздыхая у ног жестоких красавиц, больше наслаждались любовью, чем мы нашими скоротечными утехами. Выиграли ли мы что-нибудь от нашей торопливости?!