Читаем без скачивания Картины Парижа. Том I - Луи-Себастьен Мерсье

Нередко вполне обеспеченный человек, не имеющий ни детей, ни внуков, бывает одержим страстью ежедневно забегать в эти особняки к вельможам, которые едва удостаивают его взглядом. Он проводит всю свою жизнь в том, что стучится в двери богачей и говорит им комплименты; и все это ради того, чтобы раз в неделю пообедать в их дворцах, где царствуют высокомерие, этикет и скука. Интересно побывать в этих домах, чтобы взглянуть на их убранство; но тот, кто желает ухаживать за их владельцами, обрекает себя на грустную, однообразную и неприятную жизнь.

90. Аббаты

Париж полон аббатов, этих тонзурованных клерков, которые не служат ни церкви, ни государству, живут в непрерывной праздности и являются совершенно ненужными и нелепыми существами.

Робинзон Крузо говорит, что нередко под священнической одеждой пропадает зря гибкое и мускулистое тело носильщика. Но ведь это говорит дикарь!

Во многих домах можно встретить аббата, именуемого другом, но который, в сущности, является только добровольным лакеем, распоряжающимся остальной челядью. Он — покорный слуга хозяйки дома, присутствует при ее туалете, наблюдает за домом, а вне дома руководит делами хозяина. Эти украшенные брыжжами личности умеют быть более или менее полезными и в течение нескольких лет всячески ухаживают за своими покровителями, чтобы попасть в конце концов в их духовное завещание.

Со временем они этого достигают, а покамест пользуются прекрасным столом и всеми мелкими благами, которые можно всегда найти в богатых домах.

Горничная хозяйки докладывает им обо всем, что происходит в доме, они посвящены во все тайны как хозяина и хозяйки, так и слуг.

Далее идут воспитатели, которые почти всегда тоже аббаты. В мало-мальски значительных домах их почти не отличают от слуг. Пока продолжается курс образования, с ними еще немного считаются, но как только учение кончается, им дают или небольшую пенсию или единовременное вознаграждение и отпускают. Недостаток уважения к этим воспитателям ведет к тому, что они крайне небрежно относятся к своим преподавательским обязанностям. Но разве можно надеяться, что наемный человек за тысячу двести франков в год воспитает вам настоящего человека? На него возложена самая трудная и неопределенная задача. К тому же: Nemo dat quod non habet{160}. Только совершенно исключительная во всех отношениях личность может вложить благородные чувства в другого человека и переделать его неблагодарную или порочную натуру.

Под именем аббатов можно встретить не мало маленьких гусаров, не имеющих ни брыжжей, ни скуфьи, с завитыми волосами и женоподобными манерами, одетых в платье прусского образца, с золотыми пуговицами. Эти постоянные посетители спектаклей и кофеен, иногда плохие компиляторы пустяшных брошюр и сатирических отрывков вызывают невольное удивление; спрашиваешь себя: какое отношение могут иметь они к церкви? Казалось бы, что лицами духовного звания должны бы называться только служители алтарей. Они же присваивают себе это звание только потому, что время от времени облачаются в духовное платье.

И, к великому посрамлению религии, все это терпится! Почему? Не знаю. Всякий, кто только пожелает, может облачиться в священническую одежду, даже не имея тонзуры{161}.

Двадцать пять лет тому назад аббатам запрещалось посещать Лаис{162}, а куртизанка, доносившая на них приставу, получала пятьдесят франков, выплачиваемые ей ***. Этот омерзительный сыск, сочетавший в себе двойной порок — вероломство и любовь к скандалам, в настоящее время пресечен.

91. Епископы

Епископы чрезвычайно легко, без малейших угрызений совести, нарушают закон и бросают свои обязанности, предписанные им святыми канонами. Скука гонит их из епархий; они смотрят на пребывание в них, как на ссылку. Почти все они приезжают в Париж, чтобы наслаждаться здесь своим богатством и, смешавшись с толпой, обрести свободу, которой они лишены у себя в провинции, где благопристойность стесняет их и требует от них соответствующего образа жизни.

Это вменяют им в вину. Но к чему тогда богатство, если оно не дает возможности каждому проявить свои вкусы? Дайте им такие же скромные средства, какие имели апостолы, и они превратятся в домоседов. Скажут: как может пастырь покинуть свое стадо? Но этот устаревший образ утратил уже всякий смысл, и никакая ноша теперь так не легка, как ноша пастыря.

Учителя добронравия больше добронравия не преподают: они не боятся анафем древних соборов и проживают в праздности и столичных удовольствиях те богатства, которые им доверены для облегчения нужд их несчастных паств. Однако все эти выражения, повторяю, уже отжили свой век.

Честолюбие, подстрекаемое тем, что́ оно уже получило, толкает их ко двору и в департаменты министерства, где они выжидают плодов своих происков и заискиваний и исподволь пытаются наложить руку на высшее чиновничество.

Втихомолку они неустанно работают в этом направлении и бесстрашно живут в этом новом Вавилоне, не менее преступном, чем тот, который вдохновлял некогда пророков.

Таким образом, служители церкви всецело погружены в чисто земные дела и мало думают о том, чтобы поддерживать добронравие и давать пример неустанного милосердия, как то делали апостолы.

С подобного рода упреками, и даже с еще более резкими, обращались еще в XVI столетии к отцам Тридентского собора{163}. «Церкви жалуются, что остаются без пастырей, многие из которых действуют по отношению к ним не так, как должно, а скорее как тати, появляющиеся лишь мимоходом, чтобы захватить их деньги и исчезнуть, а не пребывают с ними неотлучно как отцы и пастыри, чтобы руководить ими и утешать их».

Было, однако, замечено, что те епископы, которые исполняют нерушимо закон, требующий их пребывания в епархии (а таких меньшинство), отличаются такой мелочной, беспокойной и суетной набожностью, всегда готовой перейти в фанатизм, что раздражают жителей своей епархии слепым, безудержным рвением, тогда как другие, не исполняющие этого закона, отличаются преисполненной разума терпимостью и миролюбием и никого не преследуют, так что возможный вред от их отлучек заключается только в том, что доставляемые им провинцией деньги не расходуются ими на месте.

Время от времени они печатают пасторские послания, сочиняемые их секретарями, причем как их стиль, так и самые идеи предписываются им заранее. Вот одно из самых удачных словечек Пирона{164}: Читали вы мое послание? — спросил его как-то один епископ. Читал, ваше высокопреосвященство, а вы?..

92. Чередованье мод

Чтобы иметь представление о чередованье мод, нет нужды обращаться ни к военным, ни к финансистам, ни к судейским; достаточно сравнить портреты епископов различных эпох. Самые ранние по времени носят на всей своей внешности печать евангельской простоты и важности исполняемых ими обязанностей; во втором поколении суровые лица, длинные бороды и грубые одежды уже исчезают; в третьем — у епископов появляются веселые лица, красиво развевающиеся волосы, изысканные одежды. Взгляните теперь на портрет одного из наших прелатов, выставленный в Салоне, — у него розовые щеки, пунцовые губы, ласкающий взор. Молодой прелат теперь почти то же, что светский щеголь.

93. Трость

Она заменила шпагу, которую обычно уже не носят. Теперь выходят утром из дома с легкой тросточкой в руках. Походка от этого стала более легкой и быстрой, а споры и ссоры, возникавшие лет шестьдесят тому назад из-за всякого пустяка и кончавшиеся нередко кровопролитием, теперь уже не имеют места. Эту великую перемену совершили не столько законы, сколько нравы. Запретить носить при себе оружие было бы не легко. Парижанин разоружился сам, движимый собственным благоразумием и желанием доставить себе больше удобств. Дуэли{165}, происходившие в прежние времена так часто, теперь случаются редко. Строгие законы Людовика XIV не имели того влияния на умы, какое оказала на них мягкая, миролюбивая мудрость философии. Парижане почувствовали, что не должны пожирать друг друга, как дикие звери, ради простой химеры, именуемой вопросом чести. Друг другу противоречат, друг с другом спорят, иногда и не без желчи, но больше уже никто не считает необходимым перерезать из-за этого друг другу горло.

Женщины снова стали носить тросточки, какие носили в одиннадцатом веке. Они выходят на улицу и на бульвары одни, с тросточкой в руках. Для них это не пустое украшение; они нуждаются в ней более, чем мужчины, из-за высоких каблуков, которые, увеличивая их рост, лишают их в то же время свободы движений.

Трость с набалдашником в виде вороньего клюва, которой неизменно сопутствовал трехэтажный парик, мало-по-малу исчезает из употребления, и скоро ее можно будет видеть только в руках контролера или министра финансов, которому полагается входить с такой тростью к королю. Кроме него, это никому не разрешается.