Читаем без скачивания Картины Парижа. Том I - Луи-Себастьен Мерсье

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Nec nuda, nec ornata placet alma veritas{172}

105. Утверждения не хуже других

Что представляло собой раньше место, где теперь красуется столь славный город, имя которого отныне сможет умереть лишь вследствие одного из тех великих потрясений, что превращают в развалины часть земного шара?

В поисках колыбели французской нации древние летописцы доходили вплоть до дымящихся развалин Илиона{173}. Это так же забавно, как и химерическая история жителей Атлантиды{174}, которых г-н Байи{175} поместил непосредственно у самых полюсов на том основании, что раскаленная земля была тогда обитаема только в этих местах! Если бы не новейшая система г-на Бюффона{176}, положившего пушечное ядро в печь, чтобы вычислить потом по аналогии, сколько времени потребовалось земному шару, чтобы остыть, у нас не существовало бы таких удивительных выдумок; но в серьезности, с которой писались все эти басни и смехотворные системы, есть нечто весьма забавное.

Что касается меня, — я не захожу так далеко; мне хочется верить, что до нашествия римлян{177} мы были свободны; что, попав под их владычество, мы позаимствовали у них их язык, нравы и религию и, руководимые своими правителями, создали по примеру Рима свой сенат, свой Капитолий, свои храмы, дворцы, акведуки и общественные бани, остатками которых любуются до сих пор.

Мне хочется верить, что в эпоху упадка Римской империи паризии-мореходы{178} — вожди Армориканской республики{179} — вернули себе первоначальную свободу еще до вторжения варваров и подчинились вождю дикарей, по имени Хлодвиг{180}, только в качестве союзников и открыли ему ворота Парижа лишь при условии сохранения республиканских прав и всех привилегий родного моего города. Мы встретили эти чужеземные народы как гостей и друзей; мы внушили им, насколько это было возможно, любовь к мирным ремеслам и, передав им свою религию и законы, поступили с ними до некоторой степени так же, как китайцы поступили с татарами{181}.

Я предпочитаю приятную систему аббата Буке{182}, сохраняющего за нами славное происхождение, противной системе покорения и рабства, которую хотел установить Буленвилье{183}. Я вовсе не желаю думать, что был когда-то завоеван, и заявляю, что не стану читать ни одного историка, который вздумает перечить моему милому аббату Буке.

Вот почему я представляю себя со знаменем свободы в руках в эпоху, предшествовавшую Хлодвигу, и именно в эту эпоху и нахожу все основные законы нашей нации; во-первых, потому, что Париж существовал еще до появления этого варвара, крестившегося впоследствии; во-вторых, потому, что этот город в течение пяти лет сдерживал вторжение других подобных дикарей, и, в-третьих, потому, что добрые галлы сохранили свою свободу, имущество и законы, перенятые потом у них пришельцами.

Вид Парижа при Людовике XVI. С гравюры Кокре по рисунку Габрица (Гос. музей изобразит. искусств).

Я утверждаю, что происхожу по прямой линии от храбрых паризиев-мореходов, сбросивших иго римлян и образовавших независимую республику. Я утверждаю, что именно они являются моими предками и что потомки дикой орды, состоявшей из пятнадцати или двадцати тысяч человек, оборванных и плохо вооруженных, совершенно чужды нам, ибо сами галлы, а никто другой, посадили Хлодвига на престол.

Действуя так, они поступили дурно: его честолюбие и его образ действий, его брак с Клотильдой{184}, дочерью Бургундского короля, который передал ему внешние знаки своих прав на земли бургундцев, его сношения с епископами, его победы над Аларихом{185}, совершенные им убийства соперников — вождей других племен — все это сделало его чересчур могущественным.

Все эти маленькие дикие короли, затеяв кровавые междоусобные войны, оспаривали впоследствии друг у друга военную добычу галлов. Когда же среди народов, вышедших из германских лесов, нашелся человек, ставший во главе всех и властно проявивший свою волю, — наступила лихая пора тиранов и рабов, и народы погрузились в невежественность и озверение.

Наша слава создалась еще до того, как один из наших королей пал ниц перед святым Реми. У нас действовали свои законы, а вовсе не бургундские, не салические и не рипуарские{186}.

Я представляю себе Париж даже в эпоху первой династии не принадлежащим лично никакому королю, так как дети Хлодвига при разделе отцовских владений оставили главный город неделимым, — до такой степени он был всеми почитаем. Граф Эд{187} проложил себе дорогу к трону именно благодаря тому, что храбро защищал этот город, а король, известный под именем Гуго Капета{188}, вначале был только графом Парижским.

Национальный дух, ослабленный при двух первых династиях, все же не утратил своих основных черт. Феодальное устройство существовало у различных племен, населявших Галлию (таких племен было около четырехсот), еще до того, как Цезарь ввел туда римские легионы, потратившие несколько лет на покорение этой страны. В то время существовало множество маленьких отдельных государств, сохранивших в неприкосновенности свои обычаи и нравы.

Я должен признаться, что такое государство, предводительствуемое Карлом Великим{189} — величайшей личностью современной Европы, своим гордым спокойствием и древним величием мне гораздо больше по душе, чем монархия, потому что я считаю, что угнетение народа имеет место только в обширных государствах, все же мелкие пользуются значительно большей свободой.

Как хотелось бы мне видеть народ тесно сплотившимся, чтобы самому избрать себе государя, выработать законы и затем требовать отчета в их исполнении у того, кого он выберет их блюстителем!

Каким величием преисполнено царствование Карла Великого! В современной истории нет эпохи более величественной, более торжественной. Имя Людовика XIV бледнеет рядом с великим именем человека, господствовавшего во всей Европе, не волнуя и не порабощая ее. Галлы снова стали такими, какими они были до римлян, — независимыми и свободными, имеющими вождя, а не повелителя. Насколько презираешь потомков Хлодвига — бритых, приниженных, заточенных в монастыри, настолько восхищаешься великолепной аристократией, давшей начало духу рыцарства — этому бесподобному сочетанию чистоты, великодушия, искренности, любви и других высоких добродетелей.

Зачем суждено было равновесию этого прекрасного государства быть нарушенным первыми Капетингами, вызвавшими судорожное движение всей нации? Случилось это потому, что принудительное присоединение крупных поместий к королевским владениям могло осуществиться не иначе, как путем раздела народа между двумя противоположными силами, которые и истерзали его в борьбе. Он был спокоен и тих в эпоху феодального устройства; он пользовался тогда той долей свободы, какая была доступна его развитию и его понятиям. И чего еще нужно было, раз его спокойствие и многочисленность свидетельствовали об его счастье?

Созыв генеральных штатов{190} надолго отодвинул установление абсолютизма, но, хотя и медленно, он все же назревал. Капетинги, Валуа{191}, Ангулемский дом{192} снова выдвинули план, созданный Хлодвигом и разбитый нацией в эпоху ее силы и мощи.

После этого у нее бывали моменты блеска, но блеск этот покупался чересчур дорогой ценой, и для того, чтобы насладиться зрелищем, с тех пор больше уже не виденным, нужно вернуться к светлым дням царствования Карла Великого.

При жизни слабых детей этого великого государя Париж сделался частной вотчиной графа. Город отразил все воинственные усилия римлян. Могущественный и торговый при Тиберии, он был в конце царствования второй династии{193} разорен норманнами{194}, которые сожгли ряд зданий на его окраинах и ограничили его площадь одним островом на Сене.

Парижское графство возложило корону на голову своего властителя в ущерб крови Карла Великого, последний отпрыск которого умер в тюрьме{195}. Но сеньёры, владельцы громаднейших поместий, более богатые, чем тот, кого они возвели на престол, не предполагали, что скипетр в руках этой династии даст ей перевес на неопределенно долгие годы. Они не верили в возрождение монархии, считая, что возложенная ими корона — только знак отличия, не имеющий никакого значения для будущего, и думали, что их ровня никогда не сделается их господином.

106. Офицерство

Излюбленным предрассудком офицеров является убеждение в том, что они — самые нужные для человечества люди; это дает им основание презирать все остальные сословия, удивляться существованию на свете других ученых, кроме военных инженеров, и чуть ли не желать, чтобы монарх давал награды и жалованье только тем, кто служит в армии. Им стоит большого труда представить себе, что на свете существует иная слава, кроме той, что приобретается под грохот пушек, ружейные залпы и сверканье шпаг.