Читаем без скачивания МЫ БУДЕМ УТЕШЕНЫ - Хризостом Селахварзи

И вот посреди этого смятения произошло одно событие, которое вернуло мне радость и надежду на избавление. Однажды я зашел к другу и остался у него ночевать. Постепенно интересные темы для разговора исчерпались, мне стало скучно, и я попросил у него что–нибудь почитать. Он дал мне книгу, которую сам не читал, но слышал, что она интересная. Это была одна из глав — кажется, девяносто вторая — сочинения под названием «Тазкират–аль–авлийа», или «Жизнеописание святых» (то есть суфийских учителей), написанного великим персидским поэтом Фарид–ад–дином Аттаром [2], который сам считается выдающимся исламским мистиком. В этой главе рассказывалось о Мансуре Аль–Халладже [3], величайшем и, возможно, самом нетрадиционном представителе раннего суфизма. Его казнили в 922 году по обвинению в ереси, поскольку он провозглашал: «Я есть Истинный» (то есть Бог). Жизнь и духовные поиски Халладжа произвели на меня сильнейшее впечатление. Это был удивительный человек. Подвижничество и духовность были его главными, даже единственными устремлениями. Он исповедовал ислам, но его идеи очень сильно расходились с ортодоксальным учением. Что он хотел сказать, когда прилюдно возглашал и отстаивал утверждение «Я есть Истинный», за что и принял жестокую смерть? Я так в этом и не разобрался, ибо он не оставил законченного богословского учения. Что привлекло меня в Халладже, так это отождествление себя, человека, с истиной и Богом. Я всегда считал истину абстрактным неодушевленным понятием и спрашивал: что есть истина? Халладж впервые навел меня на мысль, что истина может быть кем–то. Я понял, что, возможно, правилен другой вопрос: Кто есть истина? Халладж не дал ответа. Его богословие слишком расплывчато и незавершено, чтобы давать ответы; оно распалось с его смертью и не укоренилось в мире. Однако для меня Халладж открыл мир суфийской традиции.

Слово «суфизм» происходит от арабского «суф» — шерсть, грубая шерстяная ткань, власяница аскета. Суфизм — течение в исламе, которое, в отличие от ортодоксального, основного направления, строится на подвижничестве и страдании как пути (тарикат) к конечной цели человечества. Эта цель, по убеждению суфиев — единение с Богом. Неизвестно, когда появился суфизм. Некоторые исламские учителя и мистики, такие как Аттар, считают, что начало ему положил сам пророк Мухаммед, вдохновив на этот путь Увайса аль–Карани. Другие считают, что его создали через несколько столетий после смерти пророка благочестивые мусульмане, недовольные тем, что мусульманские правители погрязли в роскоши и мирских интересах. Подобно закону (шариату) путь (тарикат), то есть эзотерическая сторона ислама, строится на Коране и исламской традиции. Однако, в отличие от ортодоксального ислама и шариата, занятых по преимуществу общественной и правовой сторонами жизни, суфизм сосредоточен на духовной борьбе отдельного человека. Через аскезу суфий очищает душу от страстей; очистившись, он пребывает в Боге и полностью соединяется с Ним. «Совершенная любовь к Богу», то есть любовь без всякого своекорыстного интереса, будь то страх перед адом или надежда на райское блаженство, — таков, в теории, идеал суфиев.

Я читал «Тазкират–аль–авлийа» главу за главой. Каждая была посвящена одному из великих суфийских святых. Я перечитывал книгу снова и снова — меня завораживала и тема, и люди, которые там были описаны. После «Тазкират–аль–авлийа» я нашел выдержки из «Мантик ат–тайр» («Беседа птиц»), другого значительного сочинения Фарид–ад–дина Аттара. В этой поэме рассказывается, как тридцать птиц («си мург» по–персидски), отправились на поиски таинственный птицы феникса («симург» по–персидски), и, найдя её, поняли, что они сами и есть симург, и что все они, тридцать птиц и одна птица — единое, нераздельное и неразличимое целое. Это аллегорически описывает единение аскета с божественной сущностью Всевышнего, что и есть идеал суфизма.

Потом я «случайно» наткнулся на мистическую поэму Джалаледдина аль–Балхи [4], которого в Персии называют Мелави, а на Западе — Руми. Он написал две главных книги. Одна — «Месневи» — длинная поэма, в которой излагается его мистическое и нравственное учение. Ее называли «Коран на персидском», поскольку она по большей части представляеттолкование коранических стихов. Вторая и, на мой взгляд, самая замечательная из его книг — «Диван Шамса Табризи», в которой он изливает свою преданность и любовь к своему духовному наставнику и другу Шамсиддину Табризи [5].

Однажды я зашел навестить семью моей сестры и заметил оставленную на полу книгу. Это были выдержки из «Дивана Шамса Табризи». Я открыл ее, прочел несколько строк и пришел в такое волнение, что, схватив книгу, бросился домой, чтобы читать ее в тишине и покое.

Душа, кто вдохнул в тебя этот порыв?Кто в сердце родил трепетанье тревог?

(«Диван Шамса Табризи», пер. Е. Дунаевского).

«Диван Шамса Табризи» захватил мою душу. В этих стихах я узнавал собственную жажду божественного, духовного, вечного. Мистические стихи отражались во мне и проявлялись как страстная, личная тяга к Богу, которую я нес в своем сердце. В строках, обращенных к возлюбленному наставнику, я узнавал свою любовь к вышнему Богу, которого не знал осязаемо и лично. Несколько лет я читал только Руми и так часто, что вскоре выучил наизусть почти все его стихи. Когда я повторял первые строки «Месневи», они казались мне моей собственной жалобой:

Вы слышите свирели скорбный звук?Она, как мы, страдает от разлук.О чем грустит, о чем поет она?«Я со стволом своим разлучена.Не потому ль вы плачете от боли,Заслышав песню о моей недоле.Я — сопечальница всех, кто вдалиОт корня своего, своей земли.Я принимаю в судьбах тех участье,Кто счастье знал, и тех, кто знал несчастье.Я потому, наверно, и близкаТем, в чьей душе и горе, и тоска.Хоть не постичь вам моего страданья:Душа чужая — тайна для познанья.Плоть наша от души отделена,Меж ними пелена, она темна.Мой звук не ветр, но огнь, и всякий разНе холодит он — обжигает нас.И если друг далек, а я близка,То я — ваш друг: свирель из тростника.Мне устранять дано посредством пеньяМеж Господом и вами средостенье».

(«Месневи», глава первая, пер. с персидского Н. Гребнёва).

В Руми я нашел духовного спутника. Мне казалось, что и он пережил внутренний перелом. Его стихи выражали мои муки и тягу к чему–то неведомому лучше, чем я бы выразил сам. Интересно, что Руми, в отличие от других персидских поэтов и философов, таких как Омар Хайям, видит в боли не наказание, а источник жизни. В «Диване Шамса Табризи» он говорит, что боль, которую порождает взгляд, брошенный внутрь себя, помогает пройти сквозь завесу, отделяющую человека от Бога.

У него я находил отзвуки собственных чаяний, его слова формулировали мою тягу к живому и любящему Богу:

Любовь — это к небу стремящийся ток,Что сотни покровов прорвал и совлек.В начале дороги — от жизни уход,В конце — шаг, не знавший, где след его лег.Не видя, приемлет любовь этот мир,И взор ее — самому тленью далек,«О сердце, — вскричал я, — блаженно пребудь,Что в любящих ты проникаешь чертог».

(«Диван Шамса Табризи», пер. Е. Дунаевского).

Теперь, когда у меня были книги Руми, я желал лишь остаться в одиночестве и читать. Мне не хотелось никого видеть, и я находил общество в самом себе. Часто я сидел один в какой–нибудь из комнат нашего дома и читал — иногда громко, вслух — «Диван Шамса Табризи».

Стихи Руми написаны словами, которые проникают в самую душу, и очень ритмичны. Я приходил от них в такое духовное опьянение, что пускался в пляс. Я знал, что Руми пишет о возлюбленном наставнике Шамсе Табризи, но не знал, что за любовь и к кому я сам нахожу в этих стихах. Дивный язык Руми помогал мне выразить жгучую любовь к таинственному Возлюбленному. Я знал, что Он есть, но не знал, кто Он, и незнание терзало меня все больше. Я сознавал, что люблю Кого–то, что этот Кто–то лучше и выше всего, что мне ведомо, что Он может подарить мне радость и мир. Я приблизился к тому этапу своей жизни, когда надо было пойти дальше духовных жалоб и найти Возлюбленного. Однако суфийская литература помогала лишь скорбеть о разлуке. Она не объясняла, как ее преодолеть.

Для мусульманина единственный серьезный источник — Коран. Пророк Мухаммед, которого называют «Печатью Пророчества» и через которого, согласно традиции, явлено Божественное откровение, составляет идеал исламского мистика. Мне казалось логичным в поисках неведомого Возлюбленного обратиться к этой книге. Я попросил отца купить Коран; мне самому это было не по карману. Близкие удивились и обрадовались: отец — потому что видел, что я отхожу от политики, мать — потому что была ревностной мусульманкой и думала, что я обратился. Отец купил мне Коран в самом лучшем персидском переводе.