Читаем без скачивания Любить или воспитывать? - Екатерина Мурашова

– Можно, конечно, вообще не давать ему ни хлеб, ни булку, – рассуждал отец. – Но, во-первых, он их любит и просит – ведь мы по традиции обедаем все вместе и хлеба у нас едят много, а во-вторых, он позавчера начал крошить печенье… С другой стороны, можно просто бить по рукам (именно это нам посоветовали на одном психологическом форуме) – но нам с женой не хочется начинать воспитание сына с такого шага. Должен же быть какой-то внутренний нравственный закон…

– Да-да, – подхватила я. – Тот самый, который так поражал старика Канта…

К этому времени я уже знала, что папа недавно окончил философский факультет Санкт-Петербургского университета и теперь учится в аспирантуре и работает учителем в гимназии.

– Да он же еще и не поймет, за что его наказали, – быстро добавила мама малыша, трогательно ограждая мужа-философа от моих возможных насмешек. – Ведь они до этого вместе с теткой крошили на улице хлеб голубям. И ничего нельзя ему объяснить – он просто по возрасту не может понять ни про блокаду, ни про хлеб. И бабушку жалко – она потом таблетки глотает, и у нее давление скачет! Мы просто не знаем, что делать…

Малыш и его большая семья мне нравились. Они стояли друг за друга и заботились о бабушкином душевном комфорте. И эта традиция совместных обедов… Хотелось им помочь.

– В полтора года ребенку действительно еще нельзя практически ничего объяснить рационально и тем добиться изменения в его поведении, – согласилась я. – Но вот эмоциональный отклик у младенцев есть уже в первые часы жизни. Эмоции дети читают прекрасно. На них и попробуем опереться. Сейчас я расскажу вам, что надо сделать, а вы уговорите бабушку…

Очередной обед малыша оказался приватным – только он и бабушка. Родители спрятались за кухонной дверью. Получив в свое распоряжение кусочек черного хлеба, мальчишка хитро взглянул на бабушку и занес ручку над полом. Бабушка присела рядом на табуретку и начала рассказывать… Зная, что правнук ее все равно не понимает, она говорила о том, о чем не позволяла себе вспоминать уже много лет. Снова падали фашистские бомбы, снова гибли под развалинами и падали от голода на улицах люди… Вот кто-то вырвал полученную в очереди вожделенную пайку хлеба – и мать пришла домой к голодным детям с пустыми руками… «Уходи! – крикнул ей истощенный до последней крайности сын. – Где наш хлеб? Ты, наверное, сама его по дороге съела!»

Голос бабушки дрожал и прерывался. Она держала в высохшей руке кусочек хлеба-кирпичика, и редкие старческие слезы падали на него. Замер малыш. Зажимая себе рот рукой, беззвучно рыдала за дверью молодая мама, с ужасом представляя себя на месте той блокадной женщины…

Неделю после этой сцены ребенок, которому протягивали кусок хлеба, прятал ручки за спину. Потом потихоньку стал есть хлеб и булку, но никогда больше не бросал их на пол…

– Здравствуйте! Я как раз недавно вас вспоминала! – миловидная полная женщина подошла ко мне в коридоре. На руках у нее дружелюбно булькала щекастая, приблизительно годовалая девочка. – Вы нас помните?

– Простите… – я не помнила.

– Крошеный хлеб и блокадная бабушка…

– А, да-да, конечно! – я тут же вспомнила. – Как мальчик?

– В этом году в школу пойдем, – с гордостью сказала мама. – Вот сестренка родилась, он с ней так хорошо возится…

– А бабушка?

– Бабушка умерла. Уже три года. Он ее и не помнит почти… А в начале этого года мне воспитательница в саду как-то и говорит: знаете, у вашего сына по занятиям и с детьми все хорошо, но вот я обратила внимание – он как-то странно к хлебу относится. Другие дети и не едят его почти, откусят и бросят, а он не только сам крошки не уронит, но и если с чужого столика упадет, обязательно вскочит и поднимет. Да еще и говорит: нельзя, нельзя! Тут-то я все и вспомнила. И вас, и бабушку нашу, и блокаду. Поплакала даже. И мужу рассказала…

– Да, это он, – больше себе, чем женщине, сказала я. – Тот самый внутренний закон, о котором говорил когда-то ваш муж. Если вашему сыну никто не расскажет историю с хлебом и бабушкой, он так никогда и не узнает, откуда идет его уверенность в непреходящей ценности хлеба и необходимости бережного к нему отношения. Но навсегда сохранит его и когда-нибудь постарается передать своим детям…

Свобода есть

– Как тебе не стыдно?! Подумай о том, что в Африке миллионы детей голодают! Они были бы счастливы съесть этот кусок, а ты…

Так говорил мой дедушка, когда я в детстве за обедом пыталась оставить на тарелке хоть что-нибудь или припрятать под ободок тарелки недоеденную корку. Дедушкин довод обычно действовал на меня безотказно. Голодные негритята вставали перед моим внутренним взором и укоризненно качали курчавыми головами. Бабушка вступала в дискуссию только в самых тяжелых случаях (в семье считалось, что свежеприготовленная еда из качественных продуктов не может быть невкусной, но я, как любой ребенок, что-то, естественно, просто не любила).

– У нас в Ленинграде во время блокады… – говорила бабушка, в феврале сорок второго вывезенная вместе с двумя детьми-дистрофиками по льду «Дороги жизни» (дедушка в это время был на фронте), и я, давясь, быстро доедала все до крошки и даже вытирала кусочком хлеба подливу, зная, что это запрещено и бабушка (из дворян) данное действие категорически осуждает. Впрочем, дедушке (из саратовских пролетариев) вытирать мякишем тарелку разрешалось – здесь уже вступали в силу иерархические соображения. Мама в процесс моего кормления не вмешивалась, но явно одобряла все предпринимаемое ее родителями.

Годам к десяти я уже четко осознавала, что принятие пищи – процесс насквозь ритуализированный, вроде отчетно-выборного пионерского собрания у нас в школе. Терять время и размышлять о смысле ритуалов не стоит, им надо просто подчиняться.

Много позже, не обнаружив в себе и своих сверстниках массового желания любой ценой накормить собственных детей до тошноты, я подумала о том, что нас воспитывали поколения, пережившие голод двух войн и послевоенные лишения. Может быть, поэтому в то время качество летнего отдыха детей в пионерских лагерях вполне официально оценивали по увеличению живого веса (детей взвешивали в начале и в конце смены, и отчетные цифры должны были увеличиваться)?

И не в те ли незабвенные годы возникла обширная популяция детей, которые «плохо едят» и которых нужно всячески уговаривать, упрашивать или заставлять съесть то, что «нужно»?

А там, где уговоры и упрашивания, неизбежно появляется и манипуляция.

Но чем же все это отзывается впоследствии, когда дети вырастают? Неужели проходит без следа?

Недавно, когда ко мне на прием пришла очередная семья с «плохо едящим» ребенком и с вопросом: «Педиатр говорит, что у него дефицит веса, но как же нам его заставить?» – я вдруг вспомнила о «голодающих негритятах». На земле шесть миллиардов людей. Сколько же из них сейчас действительно голодают или, во всяком случае, не едят вдоволь? Гугл со ссылкой на Welthungerhilfe (организации помощи голодающим мира) дает жутковатую статистику – недоедает каждый шестой житель планеты, – отсылая в такие страны, как Конго, Бурунди, Сьерра-Леоне, Чад и Эфиопия.

Я подумала об этом еще немножко – и вдруг осознала поразительную вещь. Какие там негритята, если голодают абсолютное большинство моих подруг и просто знакомых женщин и некоторая (увеличивающаяся с каждым годом) часть мужчин! Кто-то не ест белковой пищи, кто-то маниакально считает калории, кто-то перестает есть после шести вечера, кто-то по утрам выпивает два стакана воды и съедает горсть проросшей пшеницы, кто-то вообще не ест по пятницам, кто-то питается только мясом и рыбой, а кто-то вдруг осознал себя травоядным и перешел на сыроедение… И фактически ни у кого нет нормальных отношений с едой, вроде бы доставшихся нам от природы вместе с телом и мозгами: голоден – поел чего хочется из того, что в наличии, не голоден – не поел. Подруга, которая не ест после шести, голодными глазами смотрит в гостях на мой пирожок. «Съешь, не мучайся, – говорю я. – Это же даже не религиозная заповедь, так, фигня на палке». – «Нет, не буду, шлаки образуются». Другая (с недавних пор сыроедка, а прежде – сторонница «кремлевской диеты») облизывается на сочный шашлык, ест его глазами. «Слушай, но ведь просто так выделяющийся желудочный сок – это тоже вредно». – «Нет-нет, шашлык – это же труп, как ты не понимаешь!»

Родителям маленьких детей, обратившимся ко мне с этой проблемой, я говорю:

– Представьте себе здорового лисенка в лесу, полном мышей, или олененка на поляне с сочной травой. Может ли лисенок стать тощим от голода, а олененок – раскормиться до безобразной полноты?

– Конечно, нет, – отвечают мне.

– А почему? Да потому что природой вмонтирован нам в мозги регулятор этого процесса. Как и у всех других млекопитающих, наш организм, наш мозг врожденно знает, сколько и чего из предложенного миром ему нужно съесть для полноценного функционирования в тех или иных условиях. И для того чтобы при достаточном количестве удовлетворительной по качеству жратвы по улицам наших городов ходили толстяки или анорексички, этот механизм нужно сломать. Кто и когда, по-вашему, его ломает?