Читаем без скачивания Камень - Станислав Родионов

На подстилающей вате зимним притушенным светом мерцал крупный кристалл.

- Боже...

Жар, который вдруг обдал Рябинина, вдруг и скатился с него, как убежавший смерч. И, как после разрушительного смерча, осталась долгая боль, все нарастающая, все сильнее стучавшая в сердце, - та же самая боль, которая приходила после ее легких касаний лба. Только теперь в этой боли не было тайной сладости, и может быть потому, что память Рябинина ожила.

Он провел пальцем по холодным вытянутым граням. Топаз... Бесценный, безупречный и бесцветный кристалл. Нет, не бесценный - есть камни и подороже. Не безупречный - на одной грани заметна щербинка величиной с детский ноготок. Не бесцветный - была в нем капля солнечной желтизны, такая малая и далекая, словно на другом конце стола лежал апельсин. И эта почти не видимая желтизна вдыхала в льдистые грани жизнь, как кровь в побелевшее тело. Топаз... Рябинин знал его на вид, на ощупь, на вкус. Он долгие годы снился ему, видясь то живым кристаллом, то прозрачным солнцем, то продолговатой луной, то граненым лимоном... Тогда Рябинин просыпался и не мог уснуть, растревоженный тем, что когда-то и где-то было и никогда и нигде не повторится. Этот камень, даже через сны, волшебно приближал его юность. Но с годами он вспоминался лишь изредка, снился все реже, упуская молодость туда, куда все идет в этом мире. Рябинин выбросил его из головы, чтобы освободить душу для иных треволнений. Мало ли что было за сорок прожитых лет... Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы.

И вот топаз лежит на столе, раздвинув время и перенесясь оттуда, из забытого, из юности. Сколько отодвинуто лет? Двадцать три года... Или двадцать четыре?

- Откуда он у вас? - спросил Рябинин не своим голосом.

Она молчала, упорным взглядом заставляя его догадаться. Но он уже знал...

- Вы ее дочь...

Рябинин вскочил. Почему-то встала и она, замерев посреди кабинета. Он подошел к окну и повернулся к ней спиной, чтобы она не видела его лица...

Снег давно не шел. Полдень вычистил небо до стеклянной синевы. Над домами, чуть не в разных концах города, стояли два столба радуги - короткие, ровные, цветные, - которые мысленно прослеживались в замкнутую арку на полнеба. В середине этой воображаемой дуги, ровно меж столбами, висело кругленькое, с четкими краями солнце. А выше радуги и солнца, через всю стеклянную синеву прочертилась сахарная тонкая линия, словно кто проехал на одном коньке.

Он смотрел в небо, пытаясь спрятать взгляд там, меж радужных столбов. Да и видел он это небо лишь глазами, не сознанием. Хочешь быть свободным, носи дешевые костюмы... Свободным от имущества? А от юности, от памяти, от прожитых лет?

Мир распадался на частности - на страны и города, на животных и растения, на машины и людей, на вещества и элементы, на молекулы и атомы... Ему предстояло изучать эти частности в институте, изучать физику и химию, повадки животных и поведение людей... Но ему было восемнадцать лет, и эти частности, эти кусочки его не интересовали - он хотел увидеть и познать мир целиком, поэтому отверг все специальности, как слишком узкие. Увидеть и познать... Второе его не смущало - на это есть собственный интеллект. Но вот увидеть... Оказывается, была работа, где за государственный счет возили по стране, - в геологических экспедициях. Без курсов его не взяли даже коллектором; его взяли рабочим, копать шурфы. И он пересек страну почти по диагонали, с северо-запада на юго-восток. И очутился в приморской тайге на берегах желтоватой и быстроструйной Уссури...

Небольшая геологическая партия уже работала... Его определили маршрутчиком к геологу. Рябинин ожидал узреть бородатого ученого, с трубкой, в очках, с фляжкой на боку... Из палатки выскочила тоненькая загорелая девочка и улыбнулась ему крепкими веселыми губами, но улыбнулась неопределенно - подошел ли, не подошел? Оттого что ее лицо было сухощаво, а волосы туго спрятаны под линялый платочек, Рябинину показалось, что кроме огромных карих глаз на ее лице ничего и нет. Да крепких веселых губ.

Она, Мария Николаевна Багрянцева, только что кончила университет, но за время студенческих практик в экспедиции уже поездила...

Они стали ходить в маршруты. Рябинин таскал гороподобный рюкзак, который к концу маршрута становился неподъемным. Рыл трехметровые шурфы. По берегам делал пятиметровые расчистки. Откалывал образцы. Жег сноровистые костры. Заваривал крепчайшие чаи. И сох от солнца, костров и двадцатикилометровых походов.

Маша Багрянцева, уже давно пропитанная солнцем, лишь улыбалась ему улыбкой, которую он не мог понять, - будто сама Маша тут, рядом, а улыбка далекая, прилетевшая из каких-то нездешних, загадочных сфер. Она любила камни, травы и музыку. И мечтала найти на галечных отмелях алмаз, потому что где-то в верховьях реки видела размытые кимберлитоподобные породы, сопутствующие алмазам. Ее диплом был об алмазах. Она и Рябинина зажгла этой поисковой страстью - ему теперь в каждом кварце чудился алмаз, хотя он их век не видел. У его деда был алмаз, тот им стекла резал.

Но она об алмазах рассказывала зримо - на привале, где-нибудь на поваленном дубе, за куском хлеба с тепловатым чаем:

- Сережа, алмаз - самый загадочный камень, хотя человечество о нем знает не одно тысячелетие.

- А почему загадочный? - спросил он просто так, потому что ему все камни тогда казались загадочными.

- Люди долго не знали, из чего алмаз состоит, где его искать, почему он так редок и недоступен... Ни об одном камне не сложено столько легенд.

- А почему?

Она забыла про маршрут, упоенная своей любовью к алмазу.

- Сережа, он самый твердый минерал, его долго не могли шлифовать. Он самый стойкий - на него не действуют ни кислоты, ни щелочи, никакие "царские водки" и яды. Но он и очень нежный камень - его можно разбить молотком, растворить в простой соде и сжечь в сильном огне. Он самый красивый, имеет неповторимую игру цвета и свой собственный, алмазный блеск. И он самый дорогой, для него даже придумана особая мера веса - карат, тютелька...

Молодость не имеет права на мудрые вопросы. От паркой ли жары, от комариного ли звона, но Рябинин задал его, свой мудрый вопрос:

- Самый, самый... Самый ли он счастливый?

- А что ты знаешь о счастье?

Рябинин рассмеялся - ему ли не знать о счастье? Он сидел на поваленном дубе под маньчжурский орехом, ел краюшку крепкого хлеба, опирался на штыковую лопату, видел свой набухший рюкзак, бил на лбу гнусавых комаров, шевелил горящими пальцами в утюгастых ботинках... Ему ли не знать о счастье, когда оно вот, кругом? Да ведь и она симпатична, молода, здорова, образованна, занимается любимым делом...

В тайге на поваленном дубе сидело двое счастливых людей...

Он не знал, сколько времени просмотрел в очищенное снегами небо. Пять минут, десять, полчаса?.. Цветные столбы укоротились, и след от конька стал чуть бахромистым. Рябинин медленно обернулся...

Она все так же стояла посреди кабинета, давая нужное ему время. Статная, в узком платье из серой шерсти, с ниткой ярко-переспелых кораллов на груди. Но Рябинин смотрел и не видел ни изящного покроя, ни модности бус. Новое зрение - уже третье? - отметало все случайное, привнесенное, принадлежащее только ей, Жанне Сысоевой; новое зрение искало черты другой женщины. И ничего не находило. Ни волос, ни фигуры, ни глаз... Все иное, все чужое.

Рябинин сел. Бесшумно, как птица, опустилась на стул и она. И вскинула руку ко лбу, отводя виденное лишь ей.

- Вот, - вырвалось у Рябинина.

- Что?

Вот он, единственный и неповторимый жест, переданный дочери. Дочери ли, не ему ли? Не в письме и не в фотографии, не в чьем-то рассказе и не в магнитофонной записи, не в газетной заметке и не в художественной прозе - в генетическом коде напомнила о себе Маша Багрянцева, прорвавшись к нему через двадцать с лишним лет.

- Как вы обо мне узнали? - спросил он.

- Из маминых писем, которые она писала бабушке.

- И письма сохранились?

Жанна опять щелкнула сумкой, быстро пошевелила там пальцами и выдернула, видимо, из пачки один узкий листок. Он лег рядом с коробкой, с топазом.

Бумага не пожелтела, крепкая - только пошершавела от частых читок... Синие чернила не выцвели, а лишь въелись в бумагу навсегда. Почерк крупный и ровный, который им забыт - он видел-то его лишь на этикетках к образцам пород. Кусочек письма, самый конец... "А в маршрут со мной ходит не мужик пьяный и не бывший заключенный, а юноша по фамилии Рябинин, тоже из нашего города. Худой, в очках, в ковбойке и романтик вроде меня, грешной. Пишет дневник и носит в рюкзаке "Мартина Идена". Намеревается познать жизнь. Так что, мама, за меня не беспокойся. Тигра не встретили, дикий виноград не ем и сырой воды не пью, если только она не из родника. Передай папе..."

Листок кончился - на обратной стороне Маша не писала. Рябинин рассеянно улыбнулся - себе, далекому, в ковбойке, с "Мартином Иденом" в рюкзаке... Ей, далекой, с крепкими веселыми губами, в выгоревшей косынке...