Читаем без скачивания Мятеж - Андрей Посняков

– И что тебя самого-то понесло?! Нешто людей верных не стало? Ах, князь, князь… – Государыня тут же и успокоилась. – Понимаю… Сердцем не приму, а умом – понимаю. Раз ты великий государь – так за все и всех в ответе. И кому ж с мором бороться, как не тебе? Не поехал бы, что б сказали? Мол, князь великий токмо Новгород да Заозерье свое бережет, да всякие немецкие земли, а до иных, русских земель ему и дела нет! Тако и скажут… сказали бы, коли б не выехал. А от тех слов прелестных и до бунта недалеко. Не простой человек Егорий – князь! Государь! Что ж… одна надежда – скоро приедет. А уж тогда – пир горой закатить! Господи! А у меня и платье-то новое не справлено! В чем мужа встречать буду? В рубище, аки с паперти нищенка? Феофан!!! Эй, Феофан!

– Звала, государыня? – Стольник с поспешностью заглянул в дверь.

– Звала, звала, – улыбнулась Елена. – В городе все ли спокойно, все ль по добру?

– Да, княгинюшка, спокойней не бывает!

– То добре… Акулину-портниху покличь.

– Сделаю, государыня. Караулы на ночь усилить?

– Ты ж говоришь – спокойно все, – княгиня сверкнула глазами. – Аль врешь?

– Да спокойно, спокойно… – истово перекрестился Феофан. – А про караулы – это я так, на всякий случай.

– Какой еще случай… – буркнув, Елена махнула рукой. – Ладно, ступай. На завтра Симеона-владыку в гости позови – пущай к вечеру, на обед, приезжает, обговорим кое-что.

– Сделаю, матушка…

– Какая я тебе матушка?!

– Ой. Государыня-краса, прости мя, глупого дурака…

Княгиня вдруг скосила глаза и прислушалась:

– Прощаю! Это кто там за дверью еще?

– Детушки твои, государыня, – изогнулся в поклоне Феофан. – Покойной ночки пожелать пришли.

– Так что молчишь-то? Зови!

Встав с кресла, Елена самолично подошла к дверям, встречая дородную няньку Матрену. Сына Мишеньку, Михаила Егоровича – большеглазого светлокудрого отрока семи лет, – Матрена вела за руку, дочку же, полуторагодовалую Аннушку, держала левой рукой у груди.

Приласкав и поцеловав на ночь детей, княгиня отпустила всех в опочивальню, сама же задумчиво опустилась на лавку у распахнутого окна, любуясь садящимся за частоколом солнцем и с наслаждением вдыхая сладкий запах цветущей во дворе сирени. Эту усадьбу на Прусской улице, невдалеке от Детинца, княгиня прикупила сама, в дополнение к той, что уже имелась – подворье купцов Амосовых, что давно уже перебрались в Холмогоры. Тоже неплохая усадебка, однако подворье, оно подворье и есть – хоть и просторно, да три тысячи воинов едва-едва поместятся, ну, и неуютно как-то – совсем уж по-деревенски. Иное дело здесь, на Прусской, – уж тут-то княгинюшка не поскупилась, устроила все на городской – на ордынский – манер, как и на родине, в Заозерье. С водопроводом, с фонтанами-беседками, с садом – по саду тому павлины гуляли, пальмы в кадках росли, статуи греческие стояли… На статуи те отец Симеон, новгородский владыко архиепископ, не раз с укоризною во взоре косился, главою качал – мол, срамные; правда, зная упрямый да своенравный характер княгини, убрать просить не решался. И правильно делал! Как это – убрать? Этакую-то красоту? Вот – Афина, вот – Аполлон, ах, какой миленький… а вот Диана-охотница – младая дева, формами изящными напоминавшая Елене саму себя. Вот он – эталон красоты, на княгиню схожий! Ни арбузных грудей, ни дородства, ни жира – всего того, что на Руси да в Орде до последнего времени за истинную красоту почиталося. Ныне-то уж не так, и сама Елена – стройная, с небольшой упругой грудью, к тому немало сил приложила, и ордынская ханша великая Айгиль – тоже стройняшка младая, юная даже, волею князя Егора на престол Сарая посаженная. Орда – верный вассал ныне. Пока у власти Айгиль. Княжьей поддержкою правит – многие татары не потерпели б на троне бабу!

Золотисто-оранжевое, клонившееся к закату солнце освещало верхушки росших у частокола кленов и лип, отражалось в стеклянных окнах палат и вознесенной над хоромами часовенки, сверкало в крытом золотыми пластинками куполе, тянуло через весь двор длинные тени деревьев, амбаров, изб.

Княжеские хоромы на Прусской были выстроены на совесть, сочетая в себе, казалось бы, совершенно различные, никак не связанные между собою черты – русские, рубленные в обло и лапу терема, ордынский, по-восточному изысканный сад, европейские – из красного кирпича – палаты, точно такие же, как в Милане или Аугсбурге. Тут же, на княжьем дворе, располагалась и типография, и бумажная мельница, колеса которой вертела отведенная из Волхова вода, уходившая бурным ручьем в загородное болото. Рядом с мельницей виднелись арки византийской бани с бассейном и прочими излишествами, тут же стояла банька обычная, русская, топившаяся по-черному, но вполне просторная, с крытой от дождя галереей.

Сразу за частоколом виднелась каменная церковь Святого Михаила, а за воротною – с пушками и неусыпной стражею – башней высились купола Вознесенского храма, недавно перестроенного местными, «прусскими» боярами, по своему влиянию и богатству, пожалуй, первыми в Новгороде людьми, обширные и ухоженные усадьбы которых тянулись вдоль всей Прусской улицы, от окружавшего Детинец рва до Проезжих ворот в неприступной крепостной стене, сложенной из белого камня.

– Ах, как на улице-то хорошо, матушка! – войдя, поклонилась Акулина-портниха – пухленькая хохотушка примерно одного возраста с великой княгиней. – Так уж воздух хорош, после грозы, после дождичка-то! Пыль всю прибило, свежесть – красота. А сирень, сирень-то как цветет, госпожа моя! Ой! Что покажу-то!

Усевшись на лавку, Акулина проворно развернула принесенный с собою бумажный свиток с цветными картинками в золоченых рамках и убористым печатным текстом, похвасталась:

– Дом Гаэтано Сфорцеско из Милана, третьего дня купцы фряжские привезли!

– Третьего дня! – ахнула Елена. – Чего ж ты молчала-то, а?

– Да пока, княгинюшка, то да се – вот из головы и вылетело. – Портниха вскочила с лавки и снова принялась кланяться, словно заглаживая вину. – Ужо, погляди-ко, какое платье шить будем?

– Ой, погляжу! – радостно засмеялась княгиня. – Тот-то сидела тут, думала – в чем мужа любимого, великого князя, встречать?

– Так что тут думать-то, госпожа? – Акулина, не глядя, ткнула рукой в свиток. – Хошь, этот наряд сошью… а хошь – так вон этот, красненький.

– Как-то уж тут слишком уж грудь открыта, – засомневалась Елена. – Да и не идет мне красное; красное – оно чернавкам всяким идет. Вот лучше это, голубенькое, с горностаем.

– Голубое-то полнит, госпожа моя! Хоть ты, конечно, и стройная…

– Ничего и не полнит! – Государыня нахмурила брови. – И цвет голубой да зеленый к моим волосам – очень даже. А туфли – вот эти, с золотыми пряжками.

– Синей замши, матушка?

– Синей. Да не зови ты меня матушкой, я ведь тебя помоложе! Да! Забыла у Феофана спросить – что там за колокола нынче гремели… далеко, на Славнее, что ли?

– На Плотницком, моя госпожа, – важно уточнила портниха, неведомо по каким причинам всегда знавшая все городские сплетни. – У Федота со Щитной усадьба от молоньи загорелася.

– Пронеси, Господи, – обернувшись, перекрестилась на иконы княгиня. – Так потушили пожар-от?

– Потушили, госпожа моя, потушили… Правда, Федот, говорят, помер.

– Как помер?

– Зарезанным нашли.

– Царствие ему небесное… Тьфу ты! – сжав губы, Елена пристукнула по столу ладонью. – Опять теребень, шильники, безобразят, не всех еще татей выловили. Инда надо Микаилу, тысяцкому, указать и посадникам – Василию Есифовичу, Алексею Игнатьевичу, Ивану Богдановичу – всем!

– А…

– А буде будут волынку тянуть – мы с ними сами разберемся… И с шильниками, и с посадниками. Феофан! А ну, зайди-ко.

Скрипнув дверными петлями, стольник тут ж застыл на пороге в позе «чего, ненаглядная госпожа, изволите?». Изогнулся, словно уж, глаза прищурил сладенько.

– Посадников завтра тоже пригласи, не забудь, – приказала княгиня. – И тысяцкого Микаила. Ну, что стоишь-то? Иди. Видишь – мы делами тут заняты.

– Вижу, государыня, токмо… – Феофан замялся, – думаю: доложить или уж, на ночь глядя, не стоит?

Елена милостиво кивнула:

– Ну уж говори, говори, коли начал. Пришел кто с делом каким?

– Пришел, госпожа. Данила Божин, боярин, на шильников поганых с жалобой. С моста его нынче скинули, едва не убили – вот и похощет к ответу обидчиков.

– С моста, говоришь? Ай-ай-ай! Непорядок… Постой! – Что-то вспомнив, княгинюшка вдруг привстала, сверкнув глазищами синими. – Это не тот ли боярин Божин, с Козьмодемьянской, что до сих пор на своей усадьбе выгребные ямы зловонные на трубы не заменил?

– Да он вроде заменил, моя госпожа.

– Ах, вроде? А ну, давай-ка его сюда. Посмотрим, повыспросим… верно, Акулина?

– Угу, угу, – оторвалась от миланского каталога портниха.

Боярин Данила Божин, в красном, с желтыми витыми шнурами, узком ездовом кафтане – чюге – и зеленых юфтевых сапогах, поклонился с порога низенько, едва в ноги не бросился, шапку соболью к груди приложив: