Читаем без скачивания Бросок в Европу - Лоуренс Блок

Во мне есть что-то от хамелеона. Останься я у костра, сейчас радовался бы со всеми. А вот сидя рядом с Карлисом, отдавая должное его коньяку, тоже начал грустить. Даже вытащил из кармана карандашный рисунок моего сына Тодора и показал Карлису.

— Мой сын, — объявил я. — Красавчик, не правда ли?

— Точно.

— И я никогда его не видел.

— Как такое может быть?

— Он в Македонии, — ответил я. — В Югославии. И я не был там с ночи его зачатия.

Карлис посмотрел на меня, на рисунок, снова на меня. А потом вдруг заплакал. Рыдания сотрясали все его огромное тело. Я молчал, пока ему не удалось взять себя в руки.

— Ивен, — дрожащим от эмоций голосом заговорил он, — ты и я, мы больше, чем солдаты, больше, чем товарищи по оружию, сражающиеся за благородное дело. Мы — братья.

— Братья, Карлис.

— Быть отцом такого прекрасного сына и никогда не видеть его — это ужасная трагедия.

— Ужасная.

— У меня в жизни такая же трагедия, Ивен, — он выпил, и я выпил. — Именно она не позволяет мне танцевать с прекрасными латышками у костра. Могу я рассказать тебе о своей трагедии?

— Разве мы не братья?

— Братья.

— Тогда рассказывай.

Он несколько секунд молчал. Потом прошептал: «Ивен, я влюблен».

Возможно, коньяк сыграл свою роль. Но, какой бы ни была причина, никогда я не слышал в словах такой глубокой печали. И заплакал. Теперь уже ему пришлось ждать, пока я успокоюсь. Мы снова выпили, и он начал рассказывать.

— Ее зовут София. И она — самая прекрасная женщина в мире, Ивен, с золотыми волосами, кожей цвета персика, глазами синими, как Балтийское море. Я встретился с ней на токийской Олимпиаде в шестьдесят четвертом году. Ты знаешь, я выступал за команду США по классической борьбе.

— И занял второе место.

— Да. Выиграл бы, если в не этот бычара-грузин. Неважно. София входила в состав гимнастической команды Советского Союза. Ты, безусловно, знаешь, что прибалтийские гимнастки — лучшие в мире, а латышки лучше гимнасток других Прибалтийских республик.

Я не имел об этом ни малейшего понятия.

— Разумеется, команда Софии победила. Ее мастерство укрепило славу и престиж советского спорта, Советского Союза. Как это гадко, — он закрыл глаза. — Мы встретились, София и я. Мы встретились и влюбились друг в друга.

Он замолчал, чтобы закурить свою четвертую сигарету. У меня создалось ощущение, что в эту ночь на четвертой сигарете он не остановится. Докурил до конца, растоптал окурок, глотнул коньяка.

— Вы влюбились друг в друга, — напомнил я.

— Мы влюбились друг в друга. София и я — мы влюбились друг в друга. Ивен, брат мой, наша любовь не из тех, что проходит через день, неделю, месяц. Мы хотели жить вместе до конца наших дней. Воспитывать детей, стареть бок о бок, дождаться внуков, умереть в один день, — он опять зарыдал.

— Ты просил ее уехать в Америку?

— Просил? Я ее умолял, ползал перед ней на коленях. И тогда это было так просто, Ивен. Сесть в такси, доехать до американского посольства в Токио, попросить политического убежища, и в тот же день мы бы отправились в Провидено. Поженились бы, рожали детей, старились вместе, любовались внуками, даже могли...

— Но она отказалась?

— В этом и трагедия.

— Расскажи.

— Поначалу она отказалась. Она же очень молода, Ивен. В год токийской Олимпиады ей исполнилось двадцать лет. К моменту ее рождения Латвия уже три года была частью Советского Союза, а русские вместе с нами сражались с немецким фашизмом. Что она знала о свободной и независимой Латвии? Она выросла в маленьком городке неподалеку от Риги. Ходила в русскую школу, учила то, что говорили ей русские учителя. Она говорит на русском так же хорошо, как и на латышском. Как она могла покинуть родину? Она хотела быть патриоткой, но не понимала, что есть истинный латышский патриотизм. Как она могла оценить порабощение Латвии Советским Союзом? Она ничего об этом не знала.

В общем, она отказалась. Но любовь, Ивен, для нас, латышей, великая сила. Когда мы влюбляемся, мы больше не можем думать ни о чем другом. Олимпиада закончилась. Мы расстались. Я вернулся в Штаты, София — в Ригу. И вот тут, когда все усложнилось, когда она уже не могла сесть в такси и поехать в американское посольство, моя София попыталась вырваться из Советского Союза. И попытку эту она предприняла в Будапеште, куда сборная по гимнастике отправилась на показательные выступления.

— В Будапеште?

Он пожал плечами.

— Абсурд, что тут скажешь. Ее тут же схватили и вернули в Россию. Перевели из сборной Советского Союза в сборную Латвийской Советской Социалистической Республики, и вместо того, чтобы ездить по миру, она участвует в соревнованиях с другими республиками. Она не может покинуть Россию. Ей запрещено. Она остается в Риге, а я — в Штатах, мы продолжаем любить друг друга, но никогда не будем вместе, — он приложился к бутылке. — В этом моя трагедия, Ивен. Я безнадежно влюблен и никогда не увижу свою возлюбленную.

Мы пили, плакали, пили, рыдали, пили. Обсуждали его ужасное положение. Еще бы, он не мог смотреть на другую женщину, тогда как Софию от него отделял «железный занавес».

Наконец, у него возникла идея.

— Ивен, брат мой. Ты же постоянно путешествуешь, не так ли? Знаешь, как это делается, не так ли?

— О чем ты?

— О том, что «железный занавес» для тебя не преграда. Ты бывал в Македонии, не так ли?

— Во всей Югославии, — с гордостью ответил я. — А также в Венгрии, Чехословакии и Болгарии. В Румынии, Албании и Польше — нет. Как и в Восточной Германии и России.

— И никогда в Латвии?

— Нет.

— Но ты мог бы проникнуть в Латвию? Говорят, это очень трудно.

Если хотите, вините во всем коньяк. Потому что я ответил: «Для решительного человека, брат мой Карлис, такой преграды, как граница, не существует. В этих делах у меня действительно есть некоторый опыт. Что есть, в конце концов, граница? Воображаемая линия на карте. Забор из колючей проволоки. Контрольно-пропускной пункт. Опытный, обладающий необходимыми связями человек просочится через границу, как вода через сито».

— Значит, ты можешь проникнуть на территорию Советского Союза?

— Разумеется.

— И попасть в Латвию?

— Почему нет?

Он очень оживился.

— Ты можешь взять меня с собой. Будешь вести меня, указывать, что надо делать. С твоей помощью я доберусь до Риги, найду Софию, и мы больше никогда не расстанемся.

— Я... постой, постой.

Он посмотрел на меня.

— Ты хочешь вернуться в Латвию?

— Я не могу жить без Софии, Ивен. Лучше жить в рабстве с Софией, чем на Род-Айленде без нее.

— Но твоя работа в Латвийской армии...

— В Риге я принесу Армии больше пользы. Я мог бы посылать донесения, организовывать ячейки...

— Я не об этом, Карлис. Неужели ты не понимаешь? Там известно о твоей деятельности в эмигрантской организации. Тебя сразу же арестуют.

— Я смогу изменить внешность.

Я с сомнением посмотрел на него.

— Смогу, Ивен.

— Прикинешься деревом? Горой?

— Ивен, я не могу без нее жить!

И вот тут, поскольку большая часть коньяка из бутылки перекочевала в мой желудок, я наговорил лишнего.

— Карлис, ты мне брат, а я не могу отдать брата в рабство. Я поеду в Латвию, найду Софию, привезу сюда, и вы до конца своих дней будете жить в Провиденсе, поженитесь, нарожаете детей, состаритесь вместе, восхищаясь внуками и...

— Ты сможешь это сделать, Ивен?

— Смогу.

— Сможешь привезти мою Софию?

— Смогу и привезу.

Если истина в вине, то глупость, безусловно, в коньяке. Карлис заверил меня, что я — лучший человек на Земле, принц, герой, истинный латыш. Язык у него все сильнее заплетался, поэтому я помог ему снять форму и забраться в огромный спальный мешок.

Потом походил по лагерю, глубоко вдыхая холодный воздух. А начав трезветь, осознал абсурдность обещания, которое я дал Карлису. Никогда прежде я не пытался проникнуть в Россию. Никогда даже не думал об этом, не говоря уж о том, что я буду делать на ее территории.

А теперь вот дал слово не только перейти границу, но и вывезти из России другого человека. В том, что это нереально, сомнений у меня не было, а потому не хотелось даже строить какие-то планы.

«Возможно, — подумал я, — коньяк все спишет. Наутро Карлис Миеловисиас проснется, мучаясь похмельем, и не вспомнит ни нашего разговора, ни моего глупого обещания. Возможно, он все забудет».

Не забыл.

Утром мы снялись с лагеря. Я страдал от похмелья, Карлис страдал от похмелья и, насколько я видел, та же беда стряслась практически со всеми офицерами Латвийской армии в изгнании. Около общего костра спиртное тоже лилось рекой, хотя там народ радовался, тогда как в нашей палатке царила грусть.

Но слова Карлиса дошли до меня сквозь пелену похмелья.

— Ивен, ты не забудешь сказанного этой ночью? Ты поедешь в Латвию?