Читаем без скачивания Еленевский Мытари и фарисеи - Неизвестно

Теперь же Дубяйко взглянул на Семенова, презрительно хмыкнул:

— Вы же сказали, что коммунисты политотдела поступили правильно, а не голосуете за эту правильность. Что-то у вас жизненные ориентиры скачут-прыга- ют. Или передумаете? Смотрите.

Семенов усердно тер непослушными ватными пальцами зеленое сукно и молчал.

***

— Николай, палатку будем брать или обойдемся и без нее? — жена упаковы­вала в багажник «зубила», так народ прозвал восьмую модель «Жигулей», сумки со снедью, водой, скатерть, запасную одежду, — я бы взяла, так, на крайний слу­чай. Погода, она в горах непредсказуема.

— Исламбеков заверил, что они возьмут, — и я успокоил не в меру разошед­шихся детей, с визгом носившихся вокруг машины в предвкушении субботней поездки на природу. Последние несколько суббот, в нарушение всех наших тради­ций, мы никуда не выезжали. Полк готовился к учениям, которые проводились по плану штаба округа, и Гаврилов весь изнервничался, извелся: «Лунянин, ты уж со своими не подкачай». Моей эскадрилье отводилась на учениях главная роль, и я просиживал в штабе сутками. Если мы отрабатывали свои задачи на «отлично», то Гаврилову подписывали представление на звание полковника. Предыдущий командир еще в Афганистане дослужился до папахи, и там полк на радостях гудел целую неделю. Пухляк говорил, что выпили месячный запас спирта. «Да он приукрашивает, чтобы списать побольше», — возражали офицеры, хотя весомых аргументов против Пухляка у них не находилось. Здесь никто на какое-то пирше­ство не рассчитывал, однако нам хотелось, чтобы Гаврилов стал полковником. Это был для него, как заверял сидя у меня на кухне сам Гаврилов, последний шанс. Ветры перемен больше срывали папахи с голов, чем водружали их.

На учениях мы отработали по высшему классу, сказалась афганская подготов­ка. Лысоватый крепыш генерал Плешков, заместитель командующего авиацией округа, долго хлопал Гаврилова по плечу, молодцевато выхаживал перед строем: «Вот это настоящая гвардия! Представление на полковника сегодня же отправим министру обороны!»

Вечером в штабе полка долго не гасли огни. Дольше всего светились окна кабинета Гаврилова. Жена мою радость восприняла весьма сдержанно:

— Ну, ему папаха, а тебе что? Вот разгонят полк, и останемся все у разбитого корыта. — Она Гаврилова недолюбливала, и каждый его приход к нам вызывал раздражение, которое она всячески пыталась скрыть.

— Ладно, не огорчайся. Твердо обещаю, что эту субботу полностью посвя­щаю тебе и детям...

Жена с сомнением покачала головой.

После вывода полка из Афганистана мне в штабе тыла округа вручили талон­чик на приобретение машины, что вызвало бурную радость в семье. Требуемые за нее восемь с половиной тысяч рублей жена копила все те годы, которые я воевал. Как она умудрилась это сделать, мне до сих пор неизвестно. Новая машина вызвала у знакомых узбеков небывалый интерес. Торговец с чирчикского рынка говорил, что хоть завтра мне привезут тройную цену. «Брат, послушай Ибраги­ма, продавай, не пожалеешь, купишь на родине квартиру, мебель и еще такую же машину». Но жена даже слышать не хотела, дети тоже были на ее стороне. «Машина, вот она, а остальное по воде вилами писано». Вскоре началась денеж­ная реформа. Все пошло с павловского обмена сторублевок. В банках очереди, суматоха, крики, слезы. Узбеки считали, что во всем виноваты русские, и делали они это специально. Свыше пяти тысяч меняли без проблем, а дальше требовалась уйма разных документов о доходах. Не доверявший банкам и прятавший деньги по разным загашникам, состоятельный народ взвыл от отчаяния. Как говорили офицеры, у некоторых на руках имелись такие суммы, которые нам и не снились. Офицерам разрешалось обменивать без ограничений. Наиболее предприимчивые стали предлагать услуги по обмену местным жителям, забыв о том, что сведения по всем денежным операциям контролировались, передавались вышестоящему командованию. Несколько наиболее рьяных оказались на скамье подсудимых.

Ибрагим через жену, которая постоянно покупала у него мясо, попросил о встрече со мной: «Брат, надо обменять на новые пятьдесят штук. Обменяешь, десять твои». Когда я отказался, он огорченно покачал головой: «Такой большой командир, а такой, извини, пожалуйста, дурак. Я никого не убивал, не грабил, вот этими руками все заработано, вот этими. Это меня сейчас хотят ограбить, понима­ешь, меня. Эх, командир, командир».

Когда у моего заместителя по политической части майора Исламбекова появился довольно приличный «Москвич», я понял, что Ибрагим все же деньги обменял. И это вызвало у меня хорошее настроение.

Теперь Исламбеков со своим семейством, превышающим по численности мое ровно вдвое, составлял мне и майору Парамыгину компанию по выходным дням. Он отменно знал здешние места и каждый раз предлагал показать все новые и новые красоты узбекской земли. На этот раз мы собрались побывать на Красном водопаде. Зная мою страсть к рыбалке, Исламбеков словно невзначай добавил:

— Николай Никитич, а оттуда рыбачить. за форелью махнем.

Теперь мы ожидали, когда подъедут Парамыгины и Исламбековы. Они поче­му-то задерживались. Первым появился Исламбеков, но без машины:

— Звоню вам на домашний, в трубке молчание. Думаю, точно уже на улице ожидаете.

— А что стряслось?

— Отойдем в сторонку, Николай Никитич, здесь такое дело. В общем, жуткое «чепе». — Он замолчал, затем выдохнул: — Ерохин повесился.

— Как повесился?

— На веревке.

— Ясно, что не на тросе, как, где? — мои вопросы были, наверное, еще глу­пее, чем его предыдущий ответ.

— Прямо на сцене в клубе. Сержант-киномеханик зашел, а он висит. Что делать?

— Гаврилову доложили?

— Он вместе с Дубяйко в Ташкенте. Там какой-то юбилей. Громову доложи­ли, он за Гаврилова. В прокуратуру сообщили, в штаб округа.

— Ну, а в штаб-то зачем? Надо вначале во всем разобраться.

— Представитель прокуратуры уже на месте. Дежурный, бестолковый, с перепугу стал всюду названивать.

— Да, теперь начнется свистопляска. Эх, Ерохин, Ерохин, куда так поспе­шил? — И я махнул жене рукой: — Надюша, даю отбой. Выгружай все обратно!

— А что стряслось?

— Как тебе сказать. Одним словом, выгружай, а затем сходи к Ерохиной Наталье.

— Беда, что ли, какая? Как скажешь. — И она окликнула детей: — Андрюш­ка, Машенька, будем все заносить в квартиру. Так папа сказал! — Увидев, что дети готовы вот-вот разрыдаться, добавила: — У него в полку неприятности. Слово «в полку» детьми воспринималось безоговорочно.

***

Возле темного кирпичного здания клуба уже собирались офицеры. Суетился Сорокин, пытаясь с кем-нибудь поговорить. Подполковник Громов отдавал какие- то распоряжения.

— А, Лунянин, — он почему-то первым протянул мне руку, — нехорошо все как получилось, нехорошо, ведь офицер был не из последних. Думаю, в клубе надо прощание организовать. Парамыгин всем занимается.

— Он этим и в Кандагаре занимался, — согласился я.

— Недалеко ушло то время, а теперь вот и вовсе возвратилось, — и ругнулся.

Подошел Сорокин, потоптался, как-то виновато проговорил:

— Там бархат от занавеса остался, пускай им гроб обошьют. Наталья сказала, что хоронить будет здесь, в Чирчике, на православном кладбище.

— А при чем здесь православное или не православное, — хмыкнул Громов.

— Так она решила. Они ведь оба детдомовские. Куда везти, да и зачем?

— Может, она еще и попа заказала?

Сорокин пожал плечами:

— Вроде как самоубийц церковь не отпевает.

— Ты откуда знаешь? — удивился Громов.

— Знаю, — и Сорокин пошел сутулясь, как будто взвалив на плечи невидимый тяжелый груз, с которым теперь придется ему идти по жизни до самого конца.

— Что он знает, секретарь сраный, — ухмыльнулся Громов, — он еще не знает самого главного: только что получена бумага из Москвы. Ты даже не пове­ришь, что в ней прописано. Сообщаю в порядке конфиденциальности: партия приказала долго жить. Все то, о чем судили да рядили, свершилось одномомент­но, армия становится беспартийной. Пока есть время, сходи, ознакомься, инте­ресная бумага, очень интересная. Теперь Дубяйко очередь вешаться, не к слову будет сказано.

— Ты поосторожней, такие долго живут.

— Да, настоящего мужика, можно сказать, в петлю засунул. Вот, считай, что вместе с Ерохиным и партию хороним. Пойду в клуб, посмотрю, что там и как. Послушай, у Ерохина помимо ордена много медалей, надо бы все на атласных подушках разместить, знамя полка поставить. Ты как считаешь? Да, еще траурное фото около клуба и около подъезда. У него квартира на каком этаже?

— На втором, — ответил я, пересиливая бедовый комок, клещами сжимав­ший горло. — Я своей сказал, чтобы сходила к Ерохиной, мало ли что, да и сам пойду туда.

— Значит, у подъезда, — буднично продолжил Громов, — а насчет жены, правильно. Остальных она и видеть не захочет. Сдали мужика ни за понюх табаку. — Чувствовалось, что он в душе гордился тем, что не присутствовал на заседании партийной комиссии. Громов кивнул в сторону гор: — Ишь, облака закурчавились, быть грозе.