Читаем без скачивания Кинбурн - Александр Кондратьевич Глушко

Остров приблизился темной громадой. Обошли его с севера и подогнали лодку к поросшей кустарником круче, как бы расколотой надвое расщелиной. Орудуя одним веслом, Суперека осторожно завел каюк в небольшую заводь, окруженную со всех сторон каменными глыбами, которые на полторы-две сажени выступали из воды, и привязал его к кусту.

— Выноси манатки, будем располагаться на ночь, — бросил Андрею.

Сам поднял на плечо кадушечку с рыбой и, сгибаясь под ее тяжестью, пошел вверх по еле заметной в темноте тропинке. Парень побрел следом, цепляясь лохмотьями за острые колючки терна, росшего на склонах.

— Ну, вот и добрели, — послышался впереди голос дядьки. — Как гов-ворится, садись на чем стоишь.

Андрей подошел ближе, но, кроме густых зарослей, ничего не увидел.

— Где вы, дядя? — крикнул в темноту.

— Тута, — вышел он из-за куста. — Осторожно, не споткнись о порог нашей хаты, — сказал Суперека, подталкивая парня к черному отверстию в отвесной скале. — Не бойся, здесь нас никакой аспид не найдет, не то что гардовничий Рябой. Как гов-ворится, заживем как у бога за пазухой.

Пучочек искр из-под огнива на миг озарил его мягкое, спокойное, хотя и сосредоточенное лицо. Суперека зажег конопляный фитиль в самодельном глиняном каганце с рыбьим жиром, и Андрей увидел, что они находятся в низенькой пещере, вход в которую прикрывали раскидистые кусты.

Наверное, в этом естественном каменном убежище искали спасения не только он с дядькой Ильком. Справа под стеной лежали вязанки сухого камыша, потолок в нескольких местах был закоптелый, а у входа темнели кучки угля — очевидно, там когда-то разводили костер.

— Здесь и заночуем, Андрей, — распорядился Суперека. — Расстилай камыш, тащи рядно.

Утомленные, беглецы сразу же уснули, забыв и о тяжелой работе, и о стычке с гардовничим, и о ночном путешествии по Бугу. Все осталось где-то там, за толстыми стенами их укрытия. Впереди была неизвестность...

Андрей не думал, что они проживут на острове до поздней осени, когда морозные туманы будут вползать в пещеру и оседать по утрам на камнях, на волосах и ресницах седым искристым инеем. Хотя внешне их жизнь мало в чем изменилась. Ловили рыбу, собирали и сушили дикие яблоки, терн. Дядьке Ильку все-таки удалось выменять у какого-то сидня[10] с далекого зимовника двое поношенных шаровар и домотканую сермягу. Где-то раздобыл даже четверть[11] пшена. Дни проходили в постоянных хлопотах, и, казалось, ничто уже не могло потревожить их уединенность, причинить новые огорчения.

Но можно ли было загадывать наперед?

В один из вечеров, расставив верши в заводях среди камышей, они уже готовились плыть к своему «шалашу», как где-то рядом на берегу послышались приглушенные людские голоса. Суперека так и замер с поднятыми веслами. Андрей тоже перестал вычерпывать из лодки воду. Прислушались. Голоса стихли, но вскоре из-за камыша снова донесся гомон. Дядька Илько осторожно, чтобы не создать шума, опустил весла в воду и толкнул каюк вперед.

— Эй, человече, а ну греби сюда, к берегу, а то стрельну, — вдруг велел кто-то позади негромко, но твердо.

Андрей даже вздрогнул от неожиданности. Оглянувшись, увидел в прогалине между прибрежными зарослями камыша, рогозы, ольховых кустов невысокого, давно уже не бритого человека в рваной одежде, такой же, видавшей виды бараньей шапке и с ружьем в руках.

— Живее! — поторопил он, заметив колебание Супереки. — Некогда.

Дядька Илько подвел каюк кормой к берегу и выпрямился.

— Чего тебе надо? — повернулся к незнакомцу.

— Пошли со мной, узнаешь, — уже без угрозы, спокойным, даже каким-то утомленным голосом сказал незнакомец. — А мальчик пусть в каюке побудет.

Суперека соскочил на пожухлую, прихваченную ночными заморозками траву, и они скрылись в сухих зарослях. Но не успел Андрей осмотреться толком, куда они приплыли, как в ольшанике затрещало, и из него дядька Илько и незнакомец вывели светло-русого юношу, грудь которого была накрест перевязана куском белой полотняной сорочки. Поддерживаемый с двух сторон, он еле переставлял ноги. На широкой повязке возле правого плеча расплывалось бурое пятно. Юношу подвели к каюку и осторожно уложили на днище.

— Кирюша, дай напиться, — слабым голосом попросил он своего товарища, присевшего рядом.

Мужчина зачерпнул ладонью речной воды и увлажнил ею воспаленные губы раненого.

— Крепись, Максим, в урочище выпьешь травянки[12], и легче станет, а эту нельзя, — наклонился он над юношей.

— Так, значит, в Густой Буерак? — переспросил Суперека, накладывая весла.

— Гони! — вместо ответа хмуро приказал тот, кого называли Кириллом, и, словно извиняясь за свой тон, добавил: — Много крови потерял. На силе держится.

— Как же он был ранен? — спросил Суперека, выводя каюк на середину речки. — Басурманов же еще вроде бы нет в наших краях, бог миловал.

Кирилл окинул его сердитым взглядом.

— «Бог миловал»! — передразнил ворчливо. — Забились в свою нору, будто кроты, и ничего не видите. Тут свои хуже нехристей кровь пускают.

Он рассказал, как бежал сюда с несколькими односельчанами из-под Кременчуга от помещика Дубоноса, который не хотел признавать их казаками, самовольно перевел в посполитые[13] и заставлял гнуть спину с утра и до ночи на винокурне. Один из сельчан — грамотный — сочинил жалобу, так помещик, узнав об этом, засек его чуть ли не до смерти.

— Вот мы и решили бежать на Запорожье, на вольницу, — сказал, помолчав. — Подожгли ночью панское имение, конюшни, копны на гумне и по балкам да перелескам — в степь, к Бугу. А тут, оказалось, таких, как мы, уже много отовсюду собралось. Да и ваши горемыки бегут к нам. Видать, и им здесь несладко живется. Вот Максим, к примеру, — указал глазами на раненого, — пришел с Ингульца. Крепко обидел его тамошний зимовщик, хотел помыкать им, давал рукам волю. Хлопец и взбунтовался.

— И что же вы делаете в том буераке? Тоже, как гов-ворится, сидите как кроты, — поддел его Суперека.

— Сидим, сидим, — в тон ему ехидно ответил Кирилл. — Только пули между ребрами застревают. Пули ваших паланковых янычар. Видел бы, сколько шныряет здесь вооруженных всадников. Как псы, стерегут старшинское добро. Не прорвешься на Сечь, к Великому Лугу. Попадись только — до смерти забьют палками.

Он смотрел на дядьку Илько, налегавшего на весла, но вроде бы и не видел его, вроде разговаривал с самим собой.

— Не сердись, — примирительно