Читаем без скачивания ...и чуть впереди - Алла Драбкина

Поначалу Витька позволял себе огрызаться, закатывать небольшие истерики. Маша огрызалась ему в ответ точно так же, позволяла себе даже покрикивать, хоть и делала это без всякого внутреннего раздражения. Просто нельзя было разговаривать с ним иначе. Его бешеная энергия могла завести самого флегматичного человека. Витька орал — ему в ответ тоже орали, и это было даже естественно. Поорав, Витька мгновенно приходил в доброе расположение духа. Из-за своего характера он не мог подолгу оставаться в каком-то одном эмоциональном настрое.

Витька хорошо пел. Он пел заразительно, бешено жестикулируя, призывая всех подхватить песню, и ребята запевали вместе с ним со вкусом, с вдохновением. В дождливые дни они могли просто сидеть в спальне и часами петь.

А что уж говорить об Андрюшке Новикове и его дружке Леньке Иванове — только еще глядя на них, Маша начинала улыбаться. Подвижная толстощекая Андрюшкина физиономия с большим умным ртом. Кто-то сказал глупость, ее бы не заметили, а Андрюшка только приподнял кончики своего длинного рта — и все рассмеялись. А ведь он и слова не сказал.

Ленька смеется и за себя, и за своего друга Андрюшку. Он даже объясняет за Андрюшку, что они нашли такого смешного. Они всегда вместе.

Да и Купчинкин… Чем больше он делал глупостей, тем больше Маше приходилось заступаться за него и перед начальницей, и перед ребятами, и тем больше она его любила. И тем преданней он был.

С девочками сложнее. Двенадцатилетние девочки — это совсем не то что мальчики того же возраста. Они куда более развиты физически, хитрее, скрытнее. Маше даже казалось, что они что-то понимают гораздо больше, чем она сама. По крайней мере, с ними надо было держать ухо востро. Они всегда замечали, если она плохо причесана или неаккуратно одета. Их разговоры, которые она слышала из своей клетушки, нередко сводились к любви, к прическам, к обсуждению чьей-то внешности.

Не раз Маша слышала даже обсуждение своих отношений с Виктором Михалычем. Гадали: любовь у них или так просто. Кажется, все они, сами того не сознавая, были немножко влюблены в Виктора Михалыча.

Но, даже слыша все их разговоры, пользуясь, казалось бы, их любовью, она не могла сказать с уверенностью, что знает их так же, как мальчиков. Да, они затихали, когда она входила к ним в спальню и приказывала спать, да, они не лезли на железнодорожные пути, не теряли трусов и сандалий, беспрекословно несли на себе груз общественной работы (занимали все руководящие должности), но особого контакта с ними у Маши не получалось.

Были, правда, две любимицы: вечно растрепанная «поэтесса» Верка Сучкова, живущая вне времени и пространства, и рыжая Нина Клейменова.

Верка как-то иначе, чем другие девочки, проходила пору девического созревания. Она была антиграциозна, антиженственна. Но Маше казалось, что если бы она осталась такой навсегда — она выросла бы в красавицы. Было что-то щемяще-трогательное в ее выпирающих коленках, в летящей походке, в резкости движений. Поэтессой она, конечно, не была. Это уж ее так дразнили. Просто Верка знала множество стихов и историй, умела рассказывать. Еще, наверное, ее любили за то, что она никогда не мучила своими любовными переживаниями: ведь это великое благо — иметь под рукой человека, который будет выслушивать тебя и не перебивать на каждом слове: «а вот у меня…»

В Верку был влюблен Купчинкин (он один из мальчиков так сильно жаждал любви), но почему именно в Верку — было непостижимо. Купчинкин, прямо сказать, был оригинален. Его ухаживания Верка принимала тяжело, швыряла в него персиками, которые он ей дарил, ломала полочки, которые он для нее выпиливал. И, как Маша подозревала, тоже была влюблена, но только в кого-то другого. При всей ее откровенности этого никто не знал. Кажется, в Верке была какая-то особая, не свойственная другим девочкам стыдливость.

Рыжая Нина Клейменова, наоборот, очень спокойна и неразговорчива. Она мало говорит и много делает: возится с кроликами в живом уголке, умеет делать из папье-маше кукол для кукольного театра, хорошо рисует. И, главное, ее слово, если уж она его произносит, всегда честное. Среди других, уже умудренных женскими уловками девчонок она кажется чуть ли не патологически честной и прямой. Высокая, большая и несуразная — она защитница всех обиженных и униженных.

— В глаз не хочешь? — говорит она Купчинкину, который, не добившись добром взаимности Верки Сучковой, пытается ее отлупить.

И даже глуповатый Купчинкин понимает, что Нина действительно может дать в глаз, наверняка даст в глаз.

— Чего ты, — бубнит он, — я ж только так…

Остальные девочки были для Маши пока что только неопределенным, разноцветным и изменчивым пятном. Она очень радовалась, когда Виктор Михалыч, освободившись от своих футбольных дел, брал девочек на себя. Им было, наверно, проще и приятнее с Виктором Михалычем, а Маша могла быть спокойна.

С Женькой Лобановым выход тоже вроде был найден. Внешне Маша ответила равнодушием на его полное равнодушие к себе. Он говорил:

— А я не хочу со всеми в лес.

— Хорошо, — отвечала Маша. — Пойди к Виктору Михайловичу и оставайся с ним в лагере. За территорию ни шагу, ясно?

— Ясно.

Надеяться на его слово, кажется, было можно.

Все готовились к дружинному сбору, пели.

— Я не умею петь. Можно, я пойду в библиотеку?

— Пожалуйста, — не моргнув глазом отвечала Маша.

— Мне неинтересно, когда вы читаете. Можно, я пойду играть в пинг-понг?

— Иди.

Все чаще замечала Маша, что лицо его при этом становится удивленным. Он как будто испытывал ее терпение. Но тут уж она была настороже. «Не доведешь», — сказала она себе. Чего-чего, а упрямства Маше всегда хватало. Он, кажется, поверил, что ей так же наплевать на него, как ему на нее.

Если б он только знал, насколько это не так! Если б он только знал, как она старается, чтобы на лице его промелькнул интерес, чтоб он пошел вместе со всеми и рассмеялся вместе со всеми. Иногда ей казалось, что в последнее время она вообще все делает для того, чтобы завоевать этого мальчишку. Это было трудно, ужасно трудно, но именно трудное Маша всегда и любила.

Однажды она его застала за одним из павильонов, когда он курил.

— Куришь? — спросила Маша.

— Курю.

— Давно?

— С пяти лет. — Он даже не попытался спрятать сигарету за спину.

Прочесть лекцию, пригрозить? Но чем пригрозить? Наказанием? Не тот случай. Просто еще больше озлобится, вот и все. Равнодушно повернуться и уйти? Посмеяться, подразнить?

Нет, здесь все эти средства не подходили.

— Понимаешь, — сказала Маша, пытаясь не сфальшивить ни внутренне, ни интонацией, — я не хочу, чтобы другие знали, что ты куришь.

— Начальства боитесь?

— Начальства мне бояться нечего. Влетит не мне, а тебе. Я говорю про ребят.

— Почему?

— Потому что я не хочу, чтобы все росли такими низкорослыми замухрышками, как ты, — думая над каждым, пусть жестоким словом, ответила она. Она впервые в жизни говорила такую жестокость, хотя внутри по-прежнему не могла ненавидеть этого мальчишку. — Когда уйдем на прогулку, ты ведь с нами не пойдешь, да?

— Ну.

— Возьмешь ключ от моей комнаты и будешь курить там.

Педагогично или непедагогично то, что она сказала, и какие это принесет результаты, Маша не знала.

— Ты обещаешь, что будешь курить только в моей комнате?

— Пожалуйста, — усмехнулся он.

Ключа от Машиной комнаты он так ни разу и не попросил, но она была почему-то уверена, что и обещание свое он сдержал. Вполне вероятно, что тогда он курил первую в своей жизни сигарету.

Еще Маша заметила, что иногда он ждет, чтобы она стала его уговаривать пойти вместе со всеми на прогулку или там принять участие в подготовке к сбору. Но уступить ему она почему-то не могла.

Глава 2

Этот Женка Лобанов

А Женька действительно ждал, что его начнут уговаривать. Он уже мучился от того, что поставил себя иначе, чем другие.

В лагерь он ехал с уверенностью, что воспитательницей, как и в первую смену, будет Эльза Георгиевна. Он готовил ей самую страшную месть, он был полон предвкушением сладости этой мести. Он просто мечтал увидеть Эльзу Георгиевну.

И вдруг — эта серенькая мышка. Она раздражала его уже тем, что не было причин на нее злиться, тем, что поступки ее логичны и понятны, что ее любят, что она не отдала ни одного дурацкого приказа (она вообще ничего не приказывала, но ее почему-то слушались). Его раздражал ее мягкий взгляд, ласковый голос. Он искал в этой ласковости хотя бы тень заискивания, но не смог найти. Тогда он решил, что она просто хитрая, очень хитрая девица, которую никак не поймаешь на лжи. Он твердил про себя, что такие — самые страшные, что таких надо бояться.