Читаем без скачивания Не любо - не слушай - Наталья Арбузова

Прилетела еще одна птичка, и с птенцом: Захарова разведенная жена Галина с девятилетним сыном Данилою. Чего о них помнить – сами о себе напомнят. Женщина имела вид благополучный. С ходу обратала Михаила, мальчик же поступил под Лёнину опеку. Новоиспеченный гувернер выдал воспитаннику резиновые сапоги и ружьецо поменьше – только их обоих и видели. Дневали и ночевали на болоте – связался черт с младенцем. А горожане всё не ехали отдирать доски с давно не мытых окон – художничья колония со вкраплением криминального элемента жила обособленно. Стоял светлый июнь. В один прекрасный день из лесу вышел человек с дубинкой и мешком. Оказалось – Руфинин муж. Больше Егор рыбу в мутной воде не ловил. Заделался охотником, пропадал в лесах с Лёней и Данилкою. В лесу рай… и рад бы в рай, да грехи не пускают. Ничего, Лёня крестного приучил… привык как миленький.

Не горит костер – изведешься разжигаючи, горит – не надобно и крыши над головой. Только б кружились огарки листьев, точно звезды июльской ночи, готовой сдаться рассвету. Очнешься – дыры прожег в телогрейке, вздулись оплавленные подметки. И непривычная легкость в теле, что перековано богом Гефестом. Дядя Егор, Лёня говорит – ты монах… у тебя ряса спрятана в Адамычевой избе… Бог есть? – У кого как. – Ты за Лёней нарочно ходил? туда и обратно? – Так уж получилось. – Почему одних любят, других нет? – Сам всю жизнь голову ломаю. Вопросы как горох отскакивали от Егора, не находя ответа, зато сами собой гасясь. Помирать страшно? – Ни капельки… надень шапку. – Жить веселей. – Кто ж спорит. – Пойдете назад в монастырь, меня возьмете? – Мать не отпустит. – Я ей только мешаюсь. – Как станут отнимать, зарычит… то да се, люди, дескать, осудят. – Убегу. – Ишь, навострились бегать… и Бориска туда же. – Бориска не в счет… ему воли не давай… шустрит… я без нянек обойдусь… не маленький. – А я тебе в таком деле не помощник. – Лёне помог. – Так то тюрьма. – Школа тоже тюрьма… достали. – Монастырь что ли не тюрьма? Тоже мне, нашел дом отдыха… хрен редьки не слаще… укладывайся, и чтоб я тебя больше не слышал. Задумчивый Лёня подметает уголья. Ложатся втроем на теплую землю промеж тлеющих бревен, Данила посередке. Дядя Егор, в рясе ходить не смешно? – Смешно дураку, что нос на боку… спи. – Есть спать! Крепко зажмуривается и не видит, как встает в светлеющем небе нездешняя обитель, над которой небось не посмеешься. Лёне снятся урки с глазами-гвоздиками, тусклые миски на раздаче и руки, режущие хлеб.

Приехала семья из города, вроде бы с деньгами. У них не один дом в деревне, где-то еще купили. Им всё не понравилось, в особенности Лёня. Покажь документ, кровь из носу. А уж сказали, что Лёня, за Георгия не выдашь. Тут с полки, из-под ящика с красками, выпал паспорт, забытый три года назад не просыхавшим художничком. Надо думать, он давно заявил, заплатил и выправил новый. Может и нет, кто его знает. Леонид Вершков… сорок лет… то, что доктор прописал. Савельюшка провел с Лёней инструктаж и отнес документ к новому русскому дачнику. Утих. У Егора паспорт не лучше. Самое смешное – у Бориса тоже. Когда-то подменил растяпе попутчику. Был Борис Цыганков - как Егор и догадывался - с судимостью, стал Борис Трубников, без нее. Еще и на год помолодел. Три сапога – полторы пары.

Спросили Захарову-Михайлову Галину: а не отдать ли Данилку в православную школу? при духовном училище? Ответила: еще раз заикнетесь – вылетите отсюда. Это она Захару к сведенью. Захар ответил: сперва ты отседова пойдешь. Прозвучало тихо и робко. Но Михаил подтвердил, и Галина смолкла.

Красавица Руфина – Изольда белорукая – отослала за ненадобностью мужа в Питер. Попробовала было призвать под свои знамена Лёню – ни в какую. И так и эдак… не дается в руки. Бориску она в упор не видела, Егора по второму кругу взять не схотела. Выбрала Михаила как самого приглядного из троицы. О неинтересные наши любовные истории! Галина намылилась уезжать. Захар предложил: оставь пока Данилку. Привезешь сам? – Привезу. О' кей. Значит, к концу августа надо сворачиваться. Савелий с Михаилом не возражали – предстояла подходящая выставка. Семья новых русских отчалила раньше всех, потом увеялась разлучница Руфина. Егор-Лёня-Бориска облачились в рясы, засобирались идти дальше по России. Бориска настаивал: поначалу в монастырь, где его Егор с Лёней подобрали – Преображенский. Поживем немного, у службы постоим. Ладно, будь по-твоему. Только лесом не пойдем… топко, дожди прошли… тогда шли – мучились. Вдоль железной дороги, к Москве, через два перегона свернем налево. До станции шли все вместе, семеро – путь не близкий. У богомольцев вещичек не густо – помогли художничкам. Посадили их с мальчиком в поезд, перекрестили. Захар-Савелий-Михаил ушли в купе пристраивать этюдники да этюды. Данилка всё стоял у окна, приложивши ладони к стеклу. Егор долго бежал по перрону за тронувшимся поездом. Утром художники мальчика на верхней полке не обнаружили. А был ли мальчик-то?

Был – тихо стоял у ранней обедни в храме Преображенского монастыря. Егор положил ему руку на плечо. Вышли во двор. Ну что, мне теперь с тобой в Москву ехать? Обсудили ситуацию по-взрослому, не призывая на совет Леню с Бориской. Постановили отбить телеграмму маме: мальчик здоров возвращаться отказывается поступает духовное училище будет звонить. Навязался ты на мою шею. Раньше в школу юнг бегали, теперь новая мода. Это у тебя метрика? Проводнику показывать собирались вместе со льготным билетом? Уже кое-что. Не реви… тебе через два дня десять лет будет.

Какая ясная, тонко выписанная выдалась осень! И Данилка – как с картины «Видение отроку Варфоломею». Сам Егор так, приправославленный… Лёня простодушный ирокез, Борис плутишка, доброго слова не стоящий. Кому же, терпеливому гранильщику, доверить алмаз? Взглянешь окрест себя – и никого не увидишь. Егор все мозги сломал, а Данила в сторонке выпытывал у Бориски, как добраться до сокрытой от посторонних глаз Николоугоднической обители. В конце концов Егор положил ехать в Москву, к Троице-Сергию. Прошли под стенами семинарии – окна распахнуты на солнечную сторону. Кто-то поет высоким тенорком нехитрый любовный романс. Разговаривать в отсутствие родителей отказались. Егор сообразил позвонить не Галине, а Захару. Тот ринулся в Галинину квартиру, от которой имел ключ, ибо был там прописан. Спер сыновний дневник и примчался с паспортом. После долгих прений Данилу, ради его сугубого рвения, определили в православную гимназию-интернат при семинарии, на полное обеспеченье. Четверо мужчин отправились в Москву: Лёня с Борисом к Захару – его вторая жена как водится торчала на даче, а Егор по возможности повидать родных.

Начал с Профсоюзной. Мать молча пропустила в переднюю и удалилась. Егор смотрелся в овальное зеркало, силясь вспомнить, что за лицо здесь прежде отражалось. Вернулась, опустила в кружку пятирублевую монету. Поцеловала руку с чуть проступившим у запястья родимым пятном и, не сказав ни единого слова, выпустила на лестницу. Постоял у закрытой двери и ушел. Отправился стандартно к Алене в школу. Долго ждал – не подгадал времени. Наконец появилась, одна, без девчонок, и еще длиннее прежнего. Бросилась прямо к нему, без монетки в руке – видно, не нашлось. Спросила торопливо: молились? здоров? Кивнул, перекрестил дочь и зашагал прочь. Толпа школьников обогнала его у ворот, не выказав уже никакого удивленья. Монах так монах. Забрал от Захара слегка подвыпивших Лёню с Борисом, скомандовал двигаться пешком – в крайнем случае автостопом – к Николоугоднической обители, по дороге прося на храм. Однако по выходе на свежий воздух питухи не протрезвели, а, напротив, сморились. Разучились, блин, пить. Пришлось вернуться к Захару, сильно нервничавшему – жена могла заявиться когда заблагорассудится. Переночевали – дело было на Филях. Утром, ослобонив наконец-то вздохнувшего Захара, отправились к розовой нарышкинской церкви, высоко и особливо стоящей. Поблизости в избе ангелы держали совет, оборонять ли Москву или оставить пока на разграбленье, чтоб сама себя спалила и возродилась подобно фениксу.

Чего боишься, то и случится – нарядная Июля в косыночке встала перед Егором как лист перед травой. Кой черт ее сюда занес, ведь жила на Варшавке. Соображать было некогда. Потупил глаза, скорчил постную мину. Какое там… женская интуиция. Не у матери сработала, не у дочери, а именно у жены. Не отходит, сверлит рентгеновским взглядом робкие Юрьевы глаза, прикрытые опущенными веками. Думает, что выгодней, узнать или не узнавать. Склонилась ко второму варианту: монетка выскользнула из руки с обручальным кольцом. Егор непроизвольно вздрогнул, денежка в прорезь не попала, покатилась по земле. Прикрыл ботинком и не смотрел, доколе не удалился знакомый запах косметики. Тогда втоптал женину милостыню в грязь, чтоб не опоганить Николиной кружки. Схватил за рукав Лёню – а у того полна шапка денег. Ничего не скажешь, заметен: стрижен под горшок, глаза васильковые, с чуть фиолетовым отливом, точно маненько попривяли. Но откуда столько? Нашли Бориску, прогулялись до Поклонной. Обрадовавшись, съели по три чебурека с картошкой и грибами да проехали на метро напрямки от Парка победы до Щелковской. Выйдя, Егор засунул оставшиеся гроши в кружку, повязал новому добытчику лоб черным платочком. Перекрестил Лёнину скуфейку, посвятив ее Николаю Угоднику, дал своему помощнику в руки. И пошли они, солнцем палимы, по сентябрьской недолгой жаре. Лосиным островом, подсохшим малинником, всё на восход, на восход, на восход.