Читаем без скачивания Черная радуга - Евгений Наумов

Мерзлое окно открылось с таким звуком, будто его выломали. Первый этаж, вылезли прямо в глубокий снег, приладили кое-как фрамугу, прислушались.

— Тихо. Пошли.

Шагали, петляя по переулкам, покуривали, морозный воздух промывал горевшее горло.

— Ты где так хорошо наш язык изучил? — спросил Матвей.

— Как где? — гоготнул «турок». — Сам говорил, из-под Пензы я.

— Ну а подданным Занзибара как стал?

— Сказали: надо, Коляша, надо. Вот и стал.

— Кто сказал?

— Не балабонь лишнего. Сам знаешь, кто может сказать.

— Ну а раз подданный, почему там не живешь?

— Погорел. На чем горят мужики? Бабы — водка. Влюбился в одну москвичку — такая с кудряшками, а мне говорят: нельзя, вы подданный другой страны. Я паспорт занзибарский в клочья порвал, мне справку выдали, теперь вот по справке еле-еле временный паспорт получил. И северную прописку, тоже временную.

— Все мы тут временные, — Матвей хлопнул его по плечу. — Через сто лет, например, никого из живущих сейчас на Земле не будет. Ну, там, десятка два-три грузин из Осетии наберется — тех, которые в горы повыше залезут.

— А что? — остановился пораженный этой мыслью Коляша. — Ведь верно! А мы колотимся, правду какую-то ищем…

Остановились в безлюдном месте, даже домов вокруг не было.

— Здесь, — сказал Коляша.

— Всю ночь плясать здесь?

— А хоть бы и плясать, — Коляша стал на канализационный люк, ударил каблуком и сплясал замысловатую чечетку. Внизу заскрипело, люк стал подниматься.

— Влезай скорее, — просипел изнутри голос, будто изъеденный сыростью. — Холода напустишь.

На ощупь спустились по лесенке, люк захлопнулся, заскрипел запор.

— Вот и попался, карьерист, — сказал рядом Коляша. — Тут тебе и крышка.

— Войлок не забудь подпереть! — загрохотало в темноте. Голос Матвей узнал сразу — такого голоса ни у кого до самого Уральского хребта не было. А может, и дальше. Сочный — пропитый, прокуренный, как бы настоянный на спирту. Им можно было глушить волков без ружья в морозную ночь.

— Роман Эсхакович! — закричал Матвей в темноту. — Академик!

Разом вспыхнуло несколько сильных фонарей. «Морские, — определил он. — Краденые».

— Это же Быстрый! — раздались голоса. — Да еще со своим пойлом. А там кто маячит?

— Привел одного фертика, — сказал «турок», осторожно опуская узел с бутылками. — Шибко любопытный… проверить надо.

К ним приблизился — по виду ни дать ни взять профессор или директор крупного завода: очки в толстой оправе, шнобель, реденькие волосы, экономно уложенные по всей лысине. Роман Эсхакович, бессменный староста, бугор наркодиспансера, — какого, Матвей уже не помнил. Помнил лишь, что тот восемнадцать раз проходил курс. Он возвращался туда с регулярностью магнитной пульки.

Увидя его первый раз, Матвей изумился. Среди людей этой национальности, как правило, алкашей не было. Дюже умные, истиноискатели, воплотившие в себе мировую скорбь, отчаянно стремящиеся выжить в этом враждебном мире, они не засоряли мозги сивухой. А вид Романа Эсхаковича вообще исключал какие бы то ни было подозрения о пьянстве или других пороках: важный, деловитый, он проходил по палатам и отдавал распоряжения своим командирским басом: таких-то на кухню, растаких на завод, разэтаких на уборку помещений. «Начальника занесло, — подумал Матвей. — Перебрал на симпозиуме…»

Романа Эсхаковича выпустили через несколько дней — у него как раз окончился срок. Он обошел палаты, раскланиваясь, пожимая всем руки. Матвей даже не расспрашивал алкашей, кто есть кто, — у него была депрессия, не хотелось ни с кем общаться. Только подумал вяло: «Этот больше сюда не залетит…»

Романа Эсхаковича привезли через неделю. Но в каком виде! Исхудавший (он сразу вошел в сухой запой — в штопор: только пил, а ничего не ел), совершенно голый, завернутый в одеяло, но в очках, хотя с разбитыми стеклами.

Матвей уже стал оживать, спросил, в чем дело.

— Дело было вечером, — ответил один алкаш. — Его всегда так привозят.

Откачали сердягу, и уже через недельку Роман Эсхакович как ни в чем не бывало ходил по палатам со своими бумажками и покрикивал. Надушенная дама в манто привезла ему приличный костюм, новые очки, сумку с продуктами — сквозь полиэтилен матово просвечивали крупные апельсины: редкость! У нее было измученное лицо и большие печальные глаза.

Вечером Роман Эсхакович поделил на всю палату апельсины, угощал деликатесами.

— А эти выглядки не показываются, — буркнул он как бы между прочим. Среди алкашей не приняты расспросы: кто ты да что у тебя на душе. Так обложит в ответ, так пошлет… Они сами выкладывают, когда вдруг накатит.

— Кто? — так же между прочим бросил Матвей. Помолчав, староста ответил:

— Детишки дорогие.

На него, видимо, накатило, и он рассказал, что воспитал двух дочерей и двух сыновей, — все ублаготворены, все пристроены: кто кандидатом в кандидаты каких-то наук, кто управляющий, кто заведующий. И никто, никто из них за все залеты в нарко не навестил его.

— Боятся себя скомпрометировать, — квакнул кто-то.

— Боятся! — гаркнул Роман Эсхакович. — А я не боялся себя скомпрометировать, когда сам лично в молодости развешивал отстиранные пеленки во дворе? А теперь стал им не нужен. Раньше прибегали: папочка, машину покупаем, папочка, квартиру кооперируем… помоги! Когда же папочка высох — рыла отвернули! Разложилось общество… Заветы предков забыли.

И вот он оказался в канализации. Видать, и тут бугор, командует. Голос у него подходящий.

Он узнал Матвея — обнялись, даже всхлипнули.

— Его проверять не надо, — бросил Роман Эсхакович через плечо Быстрому. — Наш человек.

— Ты чего не дома? — спросил Матвей. — У тебя ж трехкомнатная, шведский гарнитур с переливами.

— Там такие переливы с утра до вечера, а в выходной соберутся всем кагалом воспитывать — вой будто по упокойнику. Тут я себя человеком чувствую.

Приличный костюм он еще не пропил, но вид уже имел обшарпанный, одно стекло очков треснуло, глаза даже не по-хамелеоньи, а по рачьи — от высокого давления вылезли — разъезжались. Академик подходил к штопору.

— А ты чего?

— Сели мне на хвост. Я девушку одну ищу — Лену.

— Есть тут… морда как печеное яблоко. Вон там в углу валяется. Не она?

— Скорей всего, нет.

Матвей вгляделся. Публика как на вокзале — есть и оборванцы, есть и прилично одетые. Один даже при галстуке, правда, засаленном. Вроде бы и знакомые лица мелькали. Кожухи, ватники постланы на толстую трубу отопления. Кто-то сидит на ящиках из-под водки. Из ящиков же сколочены импровизированные столики, на одном забивают «козла», на другом некто в кацавейке жарит на сковороде оленину — металлическая подставка, горит сухой спирт. Запашок так себе, дышать можно. Впрочем, после «Быстрого» у Матвея горело в ноздрях.

Более всего поражало то, что вокруг в изобилии стояла сивуха: водка, портвейны, бормотуха. Даже болгарский сухач где-то в дыму блистал медалями.

— Притыкайтесь, — сказал Роман Эсхакович. — Пьем по-северному: наливай, что видишь. А ты с «Быстрым» ко мне не лезь! — вызверился он на «турка». — У меня голос.

Он повернулся и махнул руками:

— Продолжим!

Хор из четырех бичей грянул:

И тут среди бутылок,В дыму от папиросСидел, чесал затылокиИ сам Исус Христос!

— Тарам-бум-бум, тарам-бум-бум, тара-бум-бум-бум, бум-бум-бум-бум! — нечеловеческим голосом захрипел солист. Матвея шатнуло к стенке, по которой слезилась вода.

Долго пороли похабщину пьяные бичи — своеобразную «Энеиду», сочиненную, видимо, одним из подземных бардов, сплошь непечатную, в узорах замысловатой матерщины.

Матвей такого никогда не слышал. Сначала ему было интересно, но потом из дыма к нему протянулся стакан водки, он его высосал — после «Быстрого» водка казалась томатным соком, приятно прокатилась по телу, — закусил горячей жареной олениной с луком («Откуда тут лук? Наверное, сухой…»), а потом приткнулся в свободном месте на трубе, обтянутой стекловатой, — настоящий матрац с подогревом, и его сморило. «Тут меня не найдут», — подумал, засыпая.

Проснулся сразу, с тяжким всхлипом, будто из омута вынырнул.

Первая мысль была: «Пожар!» В глаза ярко било багровое пламя, качался огонь.

— Вздынь! — он узнал неповторимый голос Романа Эсхаковича. — Ну тебя и дотолкаться… Спишь как министр.

— Что? Горим? — от «Быстрого» и другой сивухи его била неудержимая, такая знакомая дрожь. — Опохмелиться осталось?

— Будет тебе опохмелка… — Фонарь, на стекло которого был надвинут почему-то красный светофильтр, качнулся вправо. — Слышишь, мусора ломятся?

Со стороны люка доносилось негромкое, но какое-то злое, напористое позвякивание.