Читаем без скачивания Газета День Литературы # 69 (2002 5) - Газета День Литературы

Ах, я совсем позабыл о Валерке. "Ну, как тебе "Звездные войны"? — спрашиваю его. — Звезд достаточно?" Он смеется, а потом серьезнеет — прислушивается к очередному оратору.

Я тоже весь внимание. Владимир Григорьевич, как гостеприимный хозяин, добавляет к каждому выступлению смягчающую или обостряющую — по вкусу — ремарку. Зал (пожалуй, действительно, следовало арендовать не Малый, а Большой) напоминает море, на котором штиль и шторм сменяют друг друга с быстротой, недостижимой в реальности. Я представляю себе мрачных рыцарей в "кухоньках Европы". Представляю, как идут 120 тысяч монголов — жуткое зрелище! Представляю изящный женский ротик, впивающийся в гамбургер... Это — Личутин. Позже я прочитаю "Миледи Ротман", и роман произведет на меня почти то же впечатление, что и сорокинское "Голубое сало" (абсолютные полюса, как собирается их соединить Бондаренко, ума не приложу) — но это будет позже, а сейчас я с интересом впиваю эту искренность, эту страсть... Убедился я и в том, что Проханов в своих, не по бумажке, выступлениях, столь же энергичен и ярок, как и в передовицах и в огненном "Гексогене". И тут у меня возникает вопрос: не ненавистью ли продиктованы эти речи? И если да, то ненавистью к чему? К власти? К выходцам из Земли обетованной? К тем, кому удалось "устроиться"?

Я оборачиваюсь к Валере. "Смотри, какие они разные. Взвешенные, академичные, ироничные "западники". И эмоциональные, точно разозленные чем-то, пассионарные "славянофилы". Со времен Достоевского ничего не изменилось!"

Говорит Куняев. И только подтверждает мою мысль. Акцентированные, хлесткие, как удары бича, вводящие в дрожь — возмущения или восторга — фразы. Словно глыбы, они обрушиваются в зал. "Нет ни "либеральной", ни "патриотической" литературы. Есть писатели и поэты жизни, а есть писатели и поэты смерти и распада!"

Валера шепчет мне на ухо: "Как Маяковский..."

"Ты знаешь,— говорит он полчаса спустя, когда мы идем по Садовому, обтекаемые с одной стороны потоком машин, с другой — каменными стенами особняков. — Ты знаешь, это поразительно. Оказывается, жизнь кипит и вне нас. Мы учимся в бизнес-школах, делаем карьеру, встречаемся и расстаемся с девушками, уезжаем за границу, в конце концов, — а литература как была, так и есть! Или... как ты это называешь? "Литературный процесс"? Слушай, а когда будет следующая тусовка?"

Я не обладаю исчерпывающим репертуаром московских окололитературных представлений. Не могу даже внятно объяснить другу, что такое "литературный процесс". Знаю одно: литература жива, никаких "сумерек" нет, дебаты в "ЛГ" — игра, имеющая целью задеть за живое писателей и критиков, воздействовать креативно на их самолюбие. Пока в таких вот встречах, в таких дискуссиях, как на вечере, посвященном "Дню литературы", сталкиваются мнения и кипят страсти — наша, российская литература будет жить и здравствовать, и занимать подобающее ей высокое место в иерархии общественных ценностей.

Мне хотелось бы отметить в заключение: все написанное выше — моя личная позиция. Я не верю в "объективность", кому бы она ни принадлежала — писателям, общественным деятелям или, тем более, критикам. Последние мимикрируют, чтобы оценки, провозглашаемые ими со страниц газет, выглядели непредвзято, однако впечатление от книги, картины, спектакля — это мое твердое убеждение — всегда глубоко лично. Рассказывая о своих ощущениях от нашего с Валерой литературного дня, от знакомства с "Днем литературы", я старался быть искренен.

P.S. На почте служащая долго ворошила каталоги, поправляла очки, сверяла цифры. "А "День литературы" вы где нашли?" — спросила она меня. "В ЦДЛ, — улыбнулся я. — Вчера". И — указал ей индекс.

Владимир Крупин СВЕТ НЕЗАКАТНЫЙ

В эти прекрасные пасхальные дни из многих и многих интересных материалов, опубликованных в свежих номерах журналов России, хочется выбрать именно что-то пасхальное. Такой материал я нашёл в "Сибири" (главный редактор — Василий Козлов). Предлагаю читателям отрывок из очерка Владимира Крупина "Русский стиль". Автор назвал его "Незакатный свет" и специально для нашей полосы написал несколько дополнительных слов в конце.

…Долго рассказывать и не надо, как я попал в Страстную субботу в храм Гроба Господня. Мне же надо было перебраться с палестинской территории на израильскую. В начале седьмого утра я был у ворот Вечного города, вошел в них, дошел до храма, но... но уже всюду были войска, полиция, в храм не пускали. В храме, я знал, были те из паломников, которые пришли в него чуть ли не за сутки до двух часов следующего дня, то есть до того времени, когда на Гроб Господень нисходит небесный Благодатный огонь. Схождение огня — это главное событие жизни Земли, это планетарное потрясение, которое продлевает существование рода человеческого еще на год.

У меня заранее, еще в Вифлееме, в храме Рождества были куплены пучки свечей, в каждом тридцать три свечи, по числу земных лет Спасителя. Я утешал себя тем, что вынесут же огонь и на площадь, и на улицы, что я все равно обожгу свои свечи Благодатным огнем. Если он будет.

Узенькие улицы были пусты, только мелькали на перекрестках полицейские да внутри лавочек, за закрытыми ставнями, что-то скреблось и стучало. Тут Господь мне послал рабу Божию Евтихию. Она сама подошла, видя, что я озираюсь и читаю таблички.

— Вы ищете Скорбный путь?

— Да, конечно, да.

— Идемте.

И Евтихия провела меня по Крестному пути Спасителя, по виа Долорозе. Сколько раз я мысленно шел по нему и вот — наяву. Потом я сопоставлял свои представления с реальностью, все совпало. Только я представлял путь более крутым и прямым, а он пологий и извилистый.

История Евтихии была проста: ее дочь вышла замуж за израильтянина. Потом они уговорили мать приехать к ним жить.

— Говорили, что навсегда. Я все продала, перевела в доллары, привезла. А оказалось, нужна была только нянька. Вынянчила внучку и стала не нужна. Уеду умирать к сыну. Вот еще попросила зятя свозить на Синай. И все. И уеду. Сын примет и без денег.

Евтихия шла на утреннюю службу к гробнице Божией Матери, я пошел с нею. Вышли из Старого города, перешли Кедрон. По-прежнему было пустынно. Евтихия показала Гефсиманский сад, церковь Марии Магдалины на склоне Елеонской горы, и мы, поклонясь друг другу, простились.

На ступенях гробницы по бокам горели свечи. Внизу, под гирляндами лампад, греки начинали служить Литургию. Подойдя, насколько было можно, к гробнице, я упал на колени и молился Той, Чьим Домом стала Россия, под Чьим покровом мы спасаемся. И как вспомнил акафист Ее Покрову и то, как в нашем академическом храме поют "Радуйся, Радосте наша, покрый нас от всякого зла честным Твоим омофором", как вспомнил распев молитвы "Царице моя Преблагая", как зазвучали в памяти высокие молитвенные звуки 13-го кондака акафиста "О, Всепетая Мати" — так стало сладко и отрадно, что я православный, русский, что мне не стыдно за свое Отечество, не забывшее Божию Матерь.

Взял на память белых свечей и пошел в Гефсиманский сад. Маслины, низкие, огромной толщины, корявые, были зелены. Лишь та, у которой, по преданию, Иуда лобзанием своим предал Христа, была мертва, суха, в коростах желтой плесени. А место, где повесился Иуда, тоже было недалеко, но я туда не пошел.

В католическом храме у Гефсиманского сада тоже шел... молебен, хотел я написать, но молебен ли это был? Молящаяся... но опять же молящаяся ли молодежь была? Скорее поющая молодежь. Сидели они в открытом алтаре... алтаре ли? Брякали на гитарах и пели. Слава Богу, и здесь было на что перекреститься, было распятие. Я вышел, обошел, молясь, сад, подобрал несколько продолговатых листочков, пришел к закрытым воротам храма Марии Магдалины, прочел молитвы, поклонился праху преподобномученицы Елизаветы и инокини Варвары.

И вернулся через Гефсиманские ворота к храму Святой Анны, к Претории, откуда начался крестный путь Спасителя. И... ничего не узнавал. Как, ведь только что, часа полтора назад, мне все показала Евтихия, я все запомнил, хотел в одиночку пройти весь Крестный путь. Но где он? Все кругом кипело, кричало, торговало, продавало и покупало. Неслись мальчишки с подносами, продирались тележки с товарами, ехали велосипеды с большими багажниками или же с прицепами. Меня хватали за руки, совали прямо в лицо разную мелочь. Безошибочно узнавали во мне русского. А ведь только русских и можно обмануть. Торговаться мы не умеем и не любим, это наше достоинство на Ближнем Востоке принимается за недостаток. Араб или еврей, я их плохо различаю, тряс связкой четок и кричал: "Горбачев — один доллар, Ельцин — один доллар, Россия — миллион долларов, четки — десять долларов".