Читаем без скачивания Приемыш черной Туанетты - Сесилия Джемисон

— И где это иностранец, который часто приходит сюда за цветами и цукатами! Если б он только пришел, он, наверное, купил бы твои фигурки! Он художник и живет в верхнем этаже вон того большого дома по Королевской улице; он родом с севера и очень, очень богат!

Бледное личико Деи засветилось надеждой и ожиданием. Выпрямившись, она сидела рядом с Селиной и следила за прохожими, между тем как Филипп, стоя на краю тротуара, нетерпеливо посвистывал, разглядывая публику, шедшую по противоположной стороне улицы.

Глава 5

Деа продает «Квазимодо»

Художник с севера, «очень, очень богатый», как сказала Селина, часто останавливался у ее стойки, чтобы купить горсть орехов в меду или вкусные пирожные; каждый раз, останавливаясь у стойки, он окидывал взглядом детей, и не одна монетка попала от него Филиппу в обмен на душистую оливковую ветвь или букет фиалок.

Он действительно был художник — Эдуард Эйнсворт, известный в Нью-Йорке; что касается его богатства, то это было лишь предположение Селины, основанное отчасти на том, что Эдуард Эйнсворт — иностранец, главным же образом — что он почти ежедневно покупал цветы. А кто же, кроме богачей, станет это делать?

В этот день Селина в нетерпеливом ожидании увидела его первой, и ей показалось, что художник собирается пройти мимо. Но нет, он остановился, наклонился над стойкой и погрузил лицо в благоухающие цветы.

— Какой аромат! Очарование! — прошептал он.

Затем выбрал ветку оливы и фиалки, не спуская глаз с Филиппа и Деи, устремившей на него большие глаза.

В это время на лице Селины появилась пленительнейшая из ее улыбок, и когда покупатель положил на стол деньги за покупки, она промолвила своим приятным, задушевным голосом:

— Свежие, сударь, свежие! Не возьмете ли и пирожных?

— Непременно. Благодарю вас, — ответил художник, не спуская глаз с детей.

— Если позволите, сударь, я покажу вам прелюбопытную штучку! — И Селина с осторожностью взяла фигурку Квазимодо; Деа побледнела от волнения, а в глазах Филиппа зажглись беспокойные огоньки. Это была минута высшего напряжения.

Художник просиял. Он отложил цветы, сверток с покупками и, взяв статуэтку в руки, почти с благоговением стал внимательно разглядывать ее со всех сторон.

— Кто это сделал? — спросил он, глядя то на одного, то на другого из детей.

— Мой папа́, — ответила Деа, набравшись храбрости.

— Твой папа́? Да он гений! Работа сделана артистически. Как зовут твоего отца, и где он живет?

Деа потупила голову и ничего не отвечала. Художник вопросительно посмотрел на Селину.

— Ее бедный папа́ хворает, — ответила она, многозначительно указав на свой лоб. — Он не желает никого видеть. Она, — и Селина указала на девочку, — никогда не говорит посторонним, где они живут.

— О, я понимаю! — прошептал художник. — Хорошо, дитя мое, — ласково обратился он к Дее. — Не можешь ли ты сказать мне, кого изображает эта фигура?

— Это Квазимодо.

— Именно так! Бесподобно, бесподобно! Но какой странный сюжет! — И снова он вертел статуэтку в руках и рассматривал ее.

— Ты его продаешь? — спросил он наконец.

— О, да, сударь! — с живостью воскликнула Деа. — Если вы только купите его, бедный папа́ так обрадуется; он объявил мне, что я должна продать его сегодня во что бы то ни стало.

— Сколько же ты требуешь за него?

— Папа́ велел продать его за пять долларов. Разве пять долларов много? — смутилась бедная девочка. — Папа́ сказал, что это произведение искусства, но если вы находите, что это очень много…

— Это и есть произведение искусства, — прервал ее художник, засовывая руку в карман и доставая бумажник.

Глаза Деи сверкнули было, но затем наполнились слезами.

— Не можешь ли ты сказать мне, дитя, сколько времени лепил твой отец эту статуэтку? — спросил он, держа бумажник в руках.

— О, долго, сударь! Я не могу сказать в точности, как долго, потому что папа́ работает по ночам, когда я сплю.

— А, он работает по ночам! А ты много продала статуэток?

— Нет, сударь, я уж давно не продавала ни одной.

— Она не продала ни единой штучки с самой масленицы, — вмешался Филипп, весь превратившийся в любопытство. — Один иностранец купил статуэтку, но дал за нее всего три доллара.

— Ты брат ее? — спросил художник, улыбаясь Филиппу.

— О, нет, сударь, мы не родственники, — ответил мальчик. — Она только мой друг. Она маленькая, и я забочусь о ней и стараюсь ей помочь, чем могу…

Говоря это, мальчик поднял на художника глаза, и в их голубой глубине сиял такой мягкий свет, что сердце художника дрогнуло от какого-то смутного нежного воспоминания.

«Как он похож на него, — подумал он, — тот же взгляд, та же улыбка и почти тот же возраст! Я уверен, что и Лауре это бросится в глаза… Надо показать ей его!»

На мгновение он забыл, где находится; воспоминание детства слилось с недавним горем. Босоногий мальчик, срывавший в обмелевшем пруду водяные лилии; мальчик, стоявший возле него и следивший любящим взором за каждым движением его кисти, и мальчик, находившийся сейчас перед ним, — казались ему одним и тем же лицом. Сильное волнение стерло все из памяти художника, и он застыл в безмолвии, устремив глаза на Филиппа. Очнувшись, словно от сна, он заговорил, и в голосе его дрожали новые нежные нотки:

— Какой ты добрый мальчуган! Счастье, что у нее такой друг. Как тебя зовут, голубчик? Я хочу поближе познакомиться с тобой.

Мальчик покраснел от удовольствия и быстро ответил:

— Меня зовут Филиппом, сударь!

— Филипп, — повторил, как эхо, художник. — Не странно ли!.. А как твоя фамилия?

— О, меня все зовут «Филиппом Туанетты», я никогда не интересовался своей фамилией. Я спрошу сегодня мамочку, есть ли у меня фамилия.

— Туанетта — твоя мать?

— Нет, сударь, она моя няня. Она темнолицая, а я, как видите, белый.

— Ты всегда жил с Туанеттой?

— Всегда, сколько себя помню.

— Стало быть, у тебя нет родителей?

— Родителей? Нет. Не знаю… Я спрошу мамочку!

— Где вы живете?

— Я живу на улице Урсулин, за городом. Мамочка там развела сад и продает цветы. У нас чудный сад! Не придете ли вы посмотреть? Мамочка гордится своим садом и любит показывать его иностранцам!

— Спасибо, обязательно приду, — ответил художник. — Я очень люблю цветы, а еще люблю картины. А ты их тоже любишь?.. — я говорю о картинах… Я думаю, ты мало их видел!

— О, множество! Я их очень люблю. Я видел их в церкви, в витринах и… пробовал рисовать сам, — прибавил Филипп, понизив голос и слегка покраснев.

— Отлично, мой мальчик; я художник. Я рисую картины. Хочешь взглянуть на мои работы?

— Очень, сударь, — если только мамочка позволит… Я отпрошусь у нее и приду завтра же!

— Мне хотелось бы, чтоб ты пришел со своей подругой. Я хочу написать с нее картину. — И художник опять внимательно посмотрел на взволнованное личико девочки, нетерпеливо глядевшей на деньги, мелькавшие у него в руках.

— Пойдешь со мной, Деа? — спросил Филипп.

— Я не могу: я должна еще продать «Эсмеральду», — ответила девочка.

Художник с улыбкой посмотрел на детей.

— Итак, у тебя есть еще «Эсмеральда», а тебя зовут Деа? Где же Гомо, волк?

— Гомо спит; но он не волк, а только волкодав…

В это мгновение Гомо, услыхав свое имя, вышел из-под стола и стал обнюхивать незнакомца, который ласково погладил его по голове. И старый пес, одобрительно помахивая хвостом, вернулся на свое место возле Лилибеля.

«Право, — думал художник с удивлением, — это прелюбопытно! И дитя и собака словно только что сошли со страниц Виктора Гюго!»

В это время Селина за спиной Деи жестами показывала, что скульптор по воску немного помешан на великом французском писателе, и художник понял: бедный, больной человек, — болен и душевно, — с ребенком на руках, который для него и подруга и товарищ.

Поразмыслив, художник ласково сказал:

— Дитя мое, если ты согласишься ходить ко мне в мастерскую, то будешь получать за это плату, а статуэтки твои я буду покупать и впредь. Я не долго задержу тебя, и это будет лучше, чем простаивать целые дни на улице.

— Да, сокровище мое, ты так и сделаешь! — вмешалась Селина. — Ты поняла? Господин художник будет платить тебе, и у тебя будет вдоволь денег для твоего бедного папы!

Деа подумала и нерешительно отвечала:

— Боюсь, что папа́ это не понравится. Я спрошу его, но сейчас я должна идти домой; мне непременно нужно бежать скорей к папа́.

— Деа не может решиться сейчас, — вставил, словно извиняясь за нее, Филипп, — но завтра она, пожалуй, придет. Я постараюсь привести ее, сударь!

— Спасибо. Я живу вон в том большом доме, напротив. Спроси сапожника во дворе, и он покажет тебе дорогу в мастерскую Эйнсворта. — Художник, продолжая разговаривать с Филиппом, протянул пятидолларовую монету Дее.