Читаем без скачивания Вторая очень страшная история - Анатолий Алексин

— Ты заметил, что Глеб не пришел сегодня?

— Не пришел? Разве?

— Где уж тебе было заметить…

И действительно, где уж!

Когда утром я подошел к школе, меня встретила на улице учительница Мура, которая руководит у нас «Клубом поразительных встреч». Она была молода, как Нинель. С этого начиналось их сходство. И на этом оно заканчивалось. «Прехорошенькой» Муру мой старший брат Костя никогда б не назвал. Мужчины вообще своим вниманием от дела ее не отвлекали — и она целиком отдалась общественной деятельности. В результате «Клуб поразительных встреч» отвлекал от дела всю нашу школу: были встречи то с ветеранами, то с партизанами, то с перевоспитавшимися хулиганами, то с гитарами и барабанами… Слово «встреча» было самым изношенным, самым употребляемым в Мурином лексиконе. Другие устраивают все это с какой-то, говоря педагогическим языком, воспитательной целью. Для Муры же каждая встреча была самоцелью. О, сколько неожиданных выводов дарит мне жизнь!

— Какая встреча! — с плохо скрываемым восторгом вскричала Мура, увидев меня. — Теперь у нас с тобой будут встреча за встречей!

Та первая встреча с ней состоялась в школьном дворе… День не предвещал для детектива ничего приятного: небо было обманчиво голубым и подозрительно ясным; солнце, притупляя бдительность, чересчур ослепляло. Такая погода заставляет детектива быть начеку.

Муру постепенно окружали члены нашего — все еще не расформированного — литературного кружка. Только Наташа прошла мимо и не слышала, к сожалению, Муриных восторгов в мой адрес.

«На ее месте я бы переменила имя, — сказала как-то Наташа, которая вообще-то избегала плохо отзываться о людях. — Мура… Стоит изменить ударение — и будет «мура». Я бы на ее месте…»

Я понимал, что Наташа никогда не может быть на Мурином месте. Она ни на чьем месте оказаться не могла: неповторимость была ее главным достоинством! Впрочем, все ее достоинства были главными. Она была до того, как говорится, интеллигентна, что даже невинное слово «мура» звучало в ее устах как ругательство.

О, до чего же Мура была ей неприятна!

Я, однако, говоря бюрократическим языком, в порядке исключения не разделял эту неприязнь к Муре: я хорошо относился к тем, кто хорошо относился ко мне. Острая наблюдательность давно подсказала мне, что мы благосклонны даже к плохим людям, если они благосклонны к нам.

«Слаб человек! — говорит мой старший брат Костя. — И в этой слабости — его сила. Легче всего он идет на компромиссы с совестью… если таковая у него есть».

— Вы должны войти в школу сплоченной группой, не смешиваясь с остальной массой учащихся. И испытывая чувство законной гордости… — сказала Мура, словно догадавшись, что это чувство уже второй день не покидает меня. — У нас все отработано!

Мы вошли, по возможности ни с кем не смешиваясь, разделились, стали подниматься по лестнице. Тут бы грянуть маршу «Все выше! И выше! И вы-ше!..». Но ученики и даже учителя, стоявшие вдоль перил, точно они боялись, что у нас закружится голова и мы свалимся вниз, отчаянно заорали: «Привет отважным деткинцам! Деткинцам — наше ура!» Кричали не только женщины «ура», но и мужчины юного и взрослого возраста. Правда, в воздух чепчиков не бросали ни те ни другие.

У всех сразу не может быть одинакового настроения: у кого-то мама и папа не ладят между собой, у кого-то дома нет денег, кто-то даже не очень сыт… Не может быть у каждого «все выше, и выше, и выше!». У кого-то (например, у больных стариков), наоборот, все ниже, и ниже, и ниже… Жизнь почти всем, не скупясь, подбрасывала огорчения. Но Мура обладала удивительной способностью всех объединять состоянием восторга, общего крика (словно орал один-единственный голос!) и общим выражением лиц. Взглянешь — и покажется, что все как один ликуют и все как один благополучны в семейном, материальном и прочих смыслах. О, если б можно было и вправду «сказку сделать былью»! Об этом я задумался позже. А в тот день мне все очень нравилось: и одинаковые восклицания, и одинаковые жесты. Мне было хорошо… А люди, я заметил, часто по своему настроению судят о настроении остальных.

Мы поднимались по лестнице «все выше и выше». Значение слова «деткинцы» с каждым пролетом в моем сознании возрастало, а к четвертому этажу стало звучать примерно как «челюскинцы» или «папанинцы».

Шествовавшая немного впереди Мура с отработанной пылкостью дирижировала приветственными криками и, казалось, даже вспышками лампочек, полетом разноцветных кружочков и квадратиков, которые сохранились у нас с новогоднего вечера.

Дорога по школьной лестнице превращалась для меня постепенно в дорогу славы.

Глава III,

в которой я спускаюсь не на землю,

но в президиум

Мура, которую никак нельзя было назвать «прехорошенькой», училась когда-то у основателя нашего литературного кружка Святослава Николаевича. Того самого, который создал «Уголок Гл. Бородаева», а потом успешно отвадил Глеба от собак и людей, вознеся его над людьми и собаками. Мура не только училась у Святослава Николаевича, но и многому научилась у него. Она знала, что наша школа непременно должна чем-нибудь выделяться: в районе, а еще лучше — в городе, а еще того лучше — во всей стране. На планету и Вселенную Мура пока не замахивалась. Она часто и убежденно провозглашала: «Школа — моя семья». Я понял, что на другую семью Мура уже не надеялась.

Сыщик своим метким профессиональным взором обычно натыкается на приметы внешне второстепенные, которые неожиданно оказываются первостепенными. Мура, на мой детективный взгляд, была далека от каких-либо преступлений. Поэтому взор мой на какие-либо второстепенные приметы не натыкался.

У Муры все было открыто-первостепенным: и верность «Клубу поразительных встреч», и страсть к поискам «облика» нашей школы. Она искала этот «облик»… И нашла! Им стал мой детективный подвиг.

— На руки его! На руки! И повыше… Повыше! — огласила она школьный коридор, к которому привела лестница славы.

И ученики меня понесли… Я смотрел не в потолок и не в небо за окном, к которым я немного приблизился, а вниз, на вытоптанный башмаками и туфлями пол. Мысль была одна, или, точней, было одно лишь желание, поскольку мысли триумф из головы вышибает: пусть Наташа Кулагина станет свидетельницей (тьфу ты, все время возникают уголовные термины!), в общем, станет очевидицей моего торжества. Но она очевидицей стать не пожелала, а, обогнав торжественную процессию, устремилась прямо в девчачий туалет.

Я-то при ней делаю вид, что вообще никогда не пользуюсь туалетом, что я выше этого (особенно я возвысился над туалетом теперь!). А она не стеснялась ничего, что было, как она говорит, естественным («Подожди минутку: мне нужно зайти туда…»). Разве можно было после этого не верить каждому Наташиному слову?

— То, что естественно, то не смешно и не стыдно, — объясняла она мне несколько раз, поскольку с первого раза я это хоть и понял, но не вполне.

Ободренный, я не стеснялся своих чувств, потому что они тоже были естественными.

Покинув туалет, Наташа вновь не пожелала стать очевидицей моих взлетов под потолок, а куда-то загадочно скрылась. Острое чутье подсказало мне: она не хотела делить меня со всеми другими. Или, может быть, я выдавал желаемое за действительное? Так ведь всегда бывает: в час твоего взлета любимое существо отсутствует, а в миг падения, наоборот, оно тут как тут.

О, сколь часто жизнь, насмехаясь, показывает нам вместо глаз любимого существа его спину!..

Мысленно я плыл на руках дольше, чем было на самом деле. И неизменно испытывая при этом чувство законной гордости… Это продолжалось потом даже ночью, во сне. И наконец опустился, но не на землю, не на пол, а… в президиум. И это случилось уже наяву!

Учительница Мура открыла собрание на тему «Встреча, которая могла и не состояться». То есть она намекнула, что все мы были обречены на судьбу пленников «старой дачи» и могли не вернуться в родную школу, которая прямо на наших глазах становилась если не образцово-показательной, то, во всяком случае, детективно известной. Мура подчеркнула, что, если бы не я, школа и родители могли бы уже не увидеть лиц многих своих юных воспитанников и любимцев. Пострадавшие, как известно, всегда становятся особенно дорогими. Поэтому в любимцы попали и круглая отличница Валя Миронова, и Генка Рыжиков по прозвищу Покойник, который был не менее «круглым» троечником, что, по Генкиным словам, сближало его с классиками русской литературы. В любимцы попал и добрый силач Принц Датский, и, естественно, Наташа Кулагина (а все естественное я, вслед за ней, уважал). Она была любимицей не только школы, но и моей персонально. Все стали Муре одинаково дороги, потому что могли погибнуть. Далее она сравнила меня с Данко, со спасителями затертого некогда во льдах ледокола «Седов» и даже с Иваном Сусаниным (хотя он, как известно, «завел», а я «вывел»).