Читаем без скачивания Когда сливаются реки - Петрусь Бровка

Алесь заметил, что многие из них с интересом поглядывали на него и, заинтригованные, невольно бросали укоризненные взгляды на суетящихся подруг, словно желая утихомирить их: «Да тише вы, не видите, что ли!..» Девчата все были в старинных вышитых уборах, и с непривычки трудно было отличить одну от другой. Внимание Алеся привлекла одна из них, которая стояла отдельно, опершись на кабину, и словно ожидала, чем все это кончится. Она была невысокого роста, тоненькая, стройная, белолицая и черноглазая. Девушка молчала, словно задумавшись. Зеленое платье, вышитое красными елочками и крестиками, плотно облегало ее стан. Две черные косы свисали за спину.

— Целый воз красавиц, — засмеялся Йонас. — Может, поедем вместе?

— Вы, молодые, как хотите, а я по-стариковски, пешочком, — отказался Якуб Панасович.

— Я тоже, — присоединился к нему Алесь, хотя был не прочь поехать с девчатами.

Йонас вскочил в кабину, и вскоре машина, увозя песни и девичий гомон, скрылась за молодыми соснами.

На лугу было многолюдно. Почему называлось Антоновым лугом это место, вовсе не похожее на луг, никто не знал. Это был довольно высокий, поросший вереском и мелкими сосенками холм около озера Долгого. Теперь на этом взгорье, с трех сторон закрытом лесом и открытом с одной, со стороны озера, стояло несколько машин и множество распряженных телег и колымажек, поднявших кверху связанные оглобли.

— Гляди, Алесь, — показал Гаманек, — ты ведь еще не бывал на нашем совместном празднике...

Алесь видел, что старый учитель гордится этим огромным сборищем людей и тем, что этот некогда совсем глухой уголок возле озера стал теперь таким шумным, как городская площадь. В конце поляны из-под брезентовых козырьков выглядывали два ларька, чуть поодаль от них стояла и лавка на резиновых колесах. Плакаты и объявления были написаны на трех языках — на белорусском, литовском и латышском. В глубине сосняка виднелись дощатые подмостки, которые должны были служить сценой, и ровные ряды скамеек, прибитых прямо к сосновым пенькам. Некоторые места были уже заняты, но люди пока что толпились на краю поляны. Здесь стоял большой, на двух побеленных фанерных листах, плакат в стихах:

Электростанция — это сила!Во-первых, ненадобно керосина,Щелкнул штепселем — и гориЛампа-«молния» до зари!Во-вторых, в хату пойдут провода,За проводами — в краны вода.В третьих, станция — это мотор,Будет молоть, поработает и на скотный двор...Все на стройку, девчата! При электрическом светеКрасота заметнее!

— Это что же за поэт у вас объявился? — усмехнулся Алесь. — Уж не Ярошка ли?

— Должно быть... Раз про девчат и красоту — кому же больше? — ответил Якуб Панасович. — Стихи вычитал где-нибудь, а концовку — сам придумал... Мещанство!

— Что вы, Якуб Панасович! — не согласился Алесь. — Шутка при большом деле — вещь хорошая. Я только удивляюсь, откуда у Ярошки такая прыть...

— Ну, прыти у него хватает... У него на каждый день своя выдумка.

Возле плаката останавливались люди, читали, щелкали языками, посмеивались. Посасывая трубку, пожилой колхозник, с белыми, как льняная куделя, бровями, ораторствовал:

— Главное — что дрова будет пилить! Мы со старухой как возьмемся за пилу — так и ссора: то быстро тяну, то медленно, то налегаю, то поверху пускаю... Не столько чурки, сколько друг друга пилим!

— А может, брешут, — выразила сомнение женщина в цветастом платке. — Может, оно и не будет пилить?..

— Будет! Заставим!..

— Вот если бы электричество пиво делало! — засмеялся слегка подгулявший парень.

— Кому что, а свинье месиво, — отозвалась женщина.

Этот самодельный плакат задевал каждого по-своему, мимо него нельзя было пройти равнодушно, и это значило, что авторы его рассчитали правильно. На селе уже переставали замечать примелькавшиеся плакаты, в которых нет ни живых фактов, ни свежего слова... Неожиданно в сосняке возникла и поплыла над головами песня. На лесной дорожке показалась группа эглайненских девчат, они шли медленно, в разноцветных длинных платьях, подпоясанных самоткаными поясками. Позади шли парни, высокие, загорелые, неторопливые. На поляне песня закончилась последним взлетом:

Кур ту тэцы, кур ту тэцы, гайлыты ману,Но рытыня агрума?..[7]

— Весело будет! — радостно сказал Гаманек. — Вон молодежи подвалило сколько...

Алесь поискал глазами девушку в зеленом платье. Где же она?.. Но слова плаката снова вернули его к тревожным думам о стройке. Он был уверен в своих знаниях, но впервые брался за самостоятельную работу. Сумеет ли он ее организовать? Хватит ли у него выдержки, характера, умения преодолеть технические трудности и сложность людских отношений?

— А вот и они! — послышался веселый голос Захара Рудака.

В молодом березничке, на траве, кому как удобнее, расположились мужчины. Были тут Якуб Панасович и Алесь. Подошли еще два председателя колхозов — литовского и латышского — Юозас Мешкялис и Каспар Круминь. Алесь и Гаманек устроились в сторонке. Вид у председателей был праздничный, но, как водится, заговорили они о делах. Одно поразило Алеся — в разговорах и шутках соседей он не слышал ни слова об электростанции, о которой, по его мнению, только и должны были говорить председатели. Споры шли о другом.

— Дай ты мне твою землю, — говорил Антону Самусевичу худощавый и подвижный Юозас Мешкялис, — так я уж буду знать, сколько мне скотины держать...

— Так ведь у тебя лугов больше, — спокойно возражал Самусевич.

— А земля у кого лучше, а?

— Хорошо в чужом кармане денежки считать... А их, может, не так и много!..

— Земля у нас тяжелая, пока подымешь — гашник порвешь...

— Завязывай покрепче! — усмехнулся Каспар Круминь и, полистав свою засаленную записную книжечку, добавил: — Скота, правда, у нас больше, а хлеба и льна у вас...

— У нас стадо только для погляда, коровы есть, а молока нету! — съязвил Рудак. — Хвосты, да и те грязные...

— Сколько можем продержать, столько и есть, — басовито, словно овод, прогудел Самусевич.

— Неправда! — вскочил с места Якуб Панасович. — В колхозе Райниса сколько лугов? Столько же, что и у нас. А коров сколько? И какие коровы?!

— Так ведь у них луга лучше, — тянул свое Самусевич.

— А ты свои луга не запускай, добивайся, чтобы трава хорошо росла.

— Да разве я против?

—Нет, не против и не за...

Самусевич нахмурился и обидчиво замолчал, считая, что его достоинства, как хозяина, унижаются перед соседями. Всем стало неловко оттого, что вместо дружеской беседы завязалась перебранка.

— Раскричались, а о празднике и позабыли, — вышел из положения Гаманек. — А я вам, председатели, начальника строительства привел, товарища Иванюту. Вот, знакомьтесь.

Алесь обменялся рукопожатиями с Каспаром Круминем и Юозасом Мешкялисом.

— Кому же открывать собрание? — спросил Самусевич не без тайной мысли, что эту честь предложат ему.

Каспар Круминь, подумав, сказал:

— Самый старший среди нас, пусть только он не кривит душой, Якуб Панасович. Если не считать товарища Лайзана, который тоже здесь. Но так как Якуб Панасович у нас самый старый коммунист, пусть он и начинает.

И хотя старый учитель пытался отнекиваться, пришлось ему первому взбираться на дощатый помост. Худой, в сером пиджачке, он поднял руку и пригласил всех занимать места. Справа и слева от себя он посадил председателей колхозов и Алеся. Когда на скамейках все места были заняты и толпа окружила помост, он начал:

— Вот что, родные. Сегодня, по заведенному обычаю, празднуем мы праздник песни. Споем и потанцуем, да и почему бы нам не повеселиться? Десятый год как прогнали фашистов и живем в большой советской семье... И споем и потанцуем — имеем мы на это право. Поработали мы неплохо, и впереди у нас много дел, а добрая работа душу радует. Правильно я говорю?

Якуб Панасович говорил просто, сердечно, и слушали его с вниманием. Только увидев человека, сидевшего на отшибе под березкой, — к нему не сразу пригляделся учитель, — сбился оратор. «Зачем этот пришел сюда?» — подумал он.

Под березкой сидел Каетан Гумовский.

Хозяйствовал он на одиноком хуторе в лесу и очень редко выходил оттуда. Он сторонился людей после того, как отобрали у него землю. Жил Гумовский на хуторе со своей старухой и двумя детьми — красавицей дочкой Аделей и придурковатым сыном Винцентом. И сейчас на сборище сидел он особняком от всех, прибеднившийся, тихий, и только глаза его из-под густых бровей, темные и неулыбчивые, внимательно осматривали сидевших на сцене.

Гаманек продолжал речь, стараясь не глядеть в сторону Гумовского, и считал его появление здесь худой приметой. Старый коммунист, давний безбожник, Якуб Гаманек был не лишен одной смешной слабости — он верил в некоторые предзнаменования. Стоило черной кошке перебежать дорогу, когда он шел на рыбалку, или попасться навстречу женщине с пустыми ведрами, и он тихонько побранивался и огорчался, считая, что клева теперь не будет. Когда улов был все-таки хорош, он забывал об этом, а если плох, вздыхал: «Так я и знал!» Гумовский, которого он заметил в стороне, был для него вроде черной кошки, перебегающей дорогу... Тем не менее Якуб Панасович продолжал свою речь и, конечно, не забыл сказать о том, что скоро начнется строительство станции и надо будет не ударить лицом в грязь.