Читаем без скачивания Хороший Сталин - Виктор Ерофеев

Каждого из нас не любит много разных людей, их животный инстинкт раздражается от любого нашего движения, но, главное, не дать им повод сформулировать свое конкретное отношение к нам, не стать зависимым от них, не дать возможность ударить нас отточенным японским мечом.

Папа подставился. Он захотел идти вверх, его запах должен был распространиться на все посольство. Все было решено на уровне запаха. В этом глухом противоборстве безымянного резидента (папа никогда не назвал его мне из патриотической боязни, что, потянув за этот шнурок, можно вытянуть всю цепочку, до нынешних времен, русских шпионов в Европе, — мама сказала мне, что у него, видимо, было подложное имя, добавив, что он был «неглупым человеком») и папы уже выстроилась парадигма моих дальнейших отношений с людьми. Папа первым проложил путь отчуждения благодаря своей природной обаятельной успешности — этого не любят люди, группирующиеся под маркой резидента КГБ. У того была хорошая французская машина (французская контрразведка легко вычисляла надземных русских разведчиков по марке машин: дипломаты имели марки похуже, но резиденты и не скрывались: их засвеченность была им защитой), болтливая жена, патологически боящаяся Евгению Александровну, деньги, полезные связи в Москве, но у него не было того, что было у отца: способность легкого, как у бабочки, полета по жизни. Папа задал задачу моему существованию.

Дальнейшее было предопределено. По сведениям резидента, вокруг отца вились всякие подозрительные личности вроде владельца табачной лавки Боннера — вступает Флобер: это его по стилю персонаж — и его жены, хозяйки модного магазина на правом берегу Сены, людей состоятельных, полезных, по мнению отца, СССР, поскольку они ездили туристами на теплоходе в Одессу (советские таможенники прокалывали на границе апельсины спицами не то в поисках крамолы, не то для того, чтобы французы не продавали их на берегу) и всем говорили, что им там понравилось. Семья Боннеров была склонна опять-таки к культуре (привлекала маму): они ходили вместе с родителями в театры, обменивались мнениями; они приглашали родителей в свой дом.

Встретившись в центре посольского каменного двора с отцом, резидент, признав отцовскую эффективность, сказал прямо:

— Я доложил о ваших подозрительных связях в Москву.

Отец уточнил мне, что в те времена существовал негласный, но четкий запрет поддерживать отношения неделового характера с рядовыми иностранцами. А у них с мамой были приятельские отношения с Боннерами.

Но хуже того, по моему мнению, было вот что: папа с мамой были крупными французскими агентами влияния, потому что привозили в Москву всякие красивые вещи, вроде мебели, столового мельхиора, скатертей, альбомов импрессионистов, и эти вещи смущали народ. К тому же папа привозил в Москву фирменные теннисные мячики, которые были гораздо лучше тех мячей, которые я покупал в магазине «Динамо», если они там были.

Все оказалось непросто, перепутано. У родителей были близкие друзья, Лодик с Галочкой (Галиной Федоровной), а у них — дочка Ирочка, моя подружка. Когда взрослые ушли в кино, я поставил Ирочку в ванну и включил душ. Она вся промокла, потому что была в одежде. Не зная, что делать, я прислонил ее к высокой батарее, у окна, и она так стояла, тихо обсыхая, до прихода своих родителей, которые сначала не поняли, что произошло, испугались, переполошились, заподозрили с моей стороны садизм и эротизм (возможно, латентно было все вместе), но потом, перекипев, облегченно рассмеялись.

Однажды папа решил посоветоваться с дядей Лодиком, который служил в группе резидента под крышей ЮНЕСКО. Что-то в поведении Боннера насторожило папу. Дядя Лодик был «дальним соседом» и очень красивым мужчиной. Папа стал с ним делиться. Но, с другой стороны, его жена, Галина Федоровна, тоже, по мысли родителей, была связана с КГБ, потому что, когда ей мама сказала, что они идут с табачником в театр, вдруг в буфете появляются во время антракта Лодик и Галочка — очаровательная парочка — и знакомятся с Боннерами. А папа рассказал Лодику, что Боннер — не контрразведчик, но однажды по секрету тот сказал папе, что во Франции разработан способ транспортировки нефти в сухом виде.

— В форме гранул, — пояснил Боннер за лимонным пирогом (мама переняла его) в своей квартире.

У папы был долголетний опыт бдительности. Он почувствовал что-то неладное в этой нефти в сухом виде, формулу которой Боннер не то чтобы предлагал, но возникла заминка, и папа внутренне насторожился.

— Я не специалист в этих делах, — спокойно, отводя от себя опасность, сказал папа, — но если хотите, обратитесь в Торгпредство.

— Интересное кино, — отреагировал Лодик.

— Как он сказал: в форме гранул? — подумав, переспросил Лодик.

Он обещал все уладить. Через час дядя Лодик был у резидента КГБ, желая выслужиться. Возможно, он также хотел мстить мне за дочь, которую я выстирал в ванне со смутными эротическими идеями. Он был мягкий человек, совсем по темпераменту не разведчик, и его уже хотели отправить домой, тем более что его жена Галина Федоровна обварила его случайно кипятком, из чайника на штаны, и он впервые в жизни заорал на нее матом, а тут он спасает посольство от вербовки советника.

Резидент, которого все знали, потому что он не скрывался, и, когда ездили в Мант, сидел на лужайке, квасил водку и ел шашлыки, без всякой любви к Парижу, мостам через Сену, платанам и прелым каштанам, в компании таких же, как он, ближних и дальних соседей, так что степень его конспирации была слаба не только для случайного на празднике журналиста «Юманите» («Их видно невооруженным взглядом», — шепнул он папе), но даже для нас, детей, решил отправить папу домой, быстро и без скандала. Он носом чувствовал, что папа превратно понимал основную задачу своей работы: он работал в белых перчатках. В сущности, они с резидентом работали в том же цирке, только папа — в белых перчатках, а резидент — с кнутом. Они добивались того же: чтобы все рухнуло, и Франция началась с нуля. Посол получил телеграмму.

— Володя, ничего не понимаю, но наши тебя отзывают. Смотри.

Посол показал телеграмму по-дружески. Мог бы и не показывать. Мужчины посмотрели друг другу в глаза. Они не бросали слов на ветер.

— Я выясню, — насупился Виноградов.

Посол Виноградов вступился было за папу, но, как и в случае с Коллонтай, посол оказался не всесилен. КГБ завалил папу. Потрясенные, разочарованные в дружбе, обожающие Париж, обиженные, фрустрированные, родители уезжали в Москву.

Но МИД — религия моих родителей — не дал им умереть. Когда папа по приезде в Москву явился к министру Громыко, тот имел все основания сказать ему увесисто, с постным лицом:

— Мы вам доверяем. Будете работать в МИДе, как и прежде.

Все было хорошо. Только Парижа не стало.

Память похожа на труп. Куда провалились все те события, о которых я писал раз в две недели моим родителям, в разные заграницы, тщательно избегая писать о себе? Куда подевались сотни писем, которые надо было передавать на Белорусском вокзале, спеша к вагону Москва-Париж, относить в чужие квартиры, подвозить на Смоленскую площадь, маяться в готическом тамбуре МИДа? Призраки Освальда Шпенглера и Данилевского гуляют по моей книге. Я спрыгиваю с этой темы. Линия жизни складывается из линии ума. Это чревато одиночеством, которое можно обмануть чередой развлечений. Мудрость — тоже тупик, если твердить постоянно о разнице веры и знания. Мудрость набивает оскомину. Просветлению мешает просвещение, но умственное воздержание — поощрение дикости. Счет из берлинского ресторана «Sale e Tabacchi» на 49.50 €. Сначала накорми женщину, а потом ебись с ней. Четыре бокала среднего итальянского вина. Вам с газом, без газа? Бутылочка Эвиана. Один фазан с грушей. Я не умею жить один. Мне нужны отражения, в которые превратились мои влюбленности в женщин. Я зажигал женщин, как лампочки, стараясь менять надоевшее освещение. Как их звали? Не помню и половины. Везение — предельная форма жизненных испытаний. Как листья капусты, с меня слетели зависть, злоба, тщеславие. Безукоризненно вежливый, я превращаюсь в успешную кочерыжку. Я зарываюсь в звездный песок.

Я все тяну: уже давно пора паковать свои книжки, учебники, игрушки и ехать домой в Москву — а я не еду. Родители еще целый год проведут без меня в Париже, пока их не отзовут, а мне надо ехать: русской средней школы на берегах Сены нет.

Я выучил обратную дорогу наизусть, как «люблю грозу в начале мая». Мало что изменилось со времен Кюстина. Тогда, школьником, и много позже, когда мой отец вернулся в Париж, чтобы работать заместителем Генерального директора ЮНЕСКО (культура издевательским образом не захотела отпускать отца), и я опять стал бывать в Париже, я с нарастающей ясностью воспринимал обратную дорогу в Москву, как сибирскую ссылку боярыни Морозовой.