Читаем без скачивания Степь в крови - Глеб Булатов

Но она восхищалась своим новым обществом, всеми этими музыкантами, писателями, поэтами и юными дарованиями от всех прочих жанров искусств. Шклявского она именовала «папочкой», Самсонова ненавидела, а дочерям посвящала час, от силы два, в день. Революция, разруха и голод не изменили образа ее мыслей и манеры поведения. Она лишь исхудала, стала голодать, все чаще ей приходилось страдать от неразделенных чувств и пренебрежения, и, наконец, она заболела чахоткой.

Скаут знала историю последних лет жизни Юлии Сергеевны и испытывала отвращение к ней и ко всему кругу людей, что составляли и ее собственный круг общения на протяжении долгих и скучных лет.

– Я к вам по делу, – зычно начала Скаут. – Болеете, голубушка? И по делам! По делам, милочка, – Скаут состроила страшную гримасу. – Но не таковские мы, чтоб тебе мораль читать. По делу я! Садись и слушай, что скажу.

Юлия Сергеевна послушно села, а девочки, с интересом разглядывавшие строгую гостью через полуотворенную дверь, испугались и спрятались в спальне.

– Вы кто?

Капитан Самсонов часто думал, отчего он, человек суровый и военный, так мягок, и незаслуженно великодушен, и в конечном счете безоружен перед своей неверной женой. Ответ он находил в выражении ее лица, в ее взгляде и пухлых пунцовых губах. Юлия Сергеевна имела внешность чудной беззаботной девочки. Миниатюрная, наивная; всякий раз, как чувствовала зло или обиду, она невольно становилась так беззащитна и сиротлива, что капитан бывал обескуражен. Всякий раз он безнадежно опускал руки, тяжело вздыхал и уходил.

Но Скаут была чужда нежных чувств к Самсоновой. Не обратив внимания на жалостливое выражение лица хозяйки, Скаут еще грознее нахмурилась и заговорила тяжелым грудным басом:

– Мне, милочка, отнюдь не в радость с вами общаться, не обольщайтесь. Я вашего брата много на своем веку повидала, и всегда один конец. Так что сразу к делу.

– Да уж, пожалуйте.

– Я от вашего мужа…

– От Сережи?! Как он?

– Ничего. Но шибко беспокоится за вас и велел мне позаботиться кое о чем. Время лихое. Не ровен час, как в город или белые войдут, или матросы взбунтуются, впереди зима, голод, холод… Одним словом, вам нужно уехать, а если точнее, то бежать, и сегодня же.

– Как?

– У вас, душечка, час, чтобы собрать вещи. В шесть к вам придет человек и повезет вас на финскую границу.

– Там бои…

– Ничего, прорветесь с боями. Когда перейдете границу, сядете на поезд до Хельсинки. Ну а дальше решайте сами, но в Россию не возвращайтесь и мужа не ищите. Да он вам и ни к чему, в Европе много скрипачей.

Скаут встала.

– Постойте! Прошу. Это так неожиданно. Но я должна предупредить Володю…

– Кого?

– Шклявского, Владимира Ивановича, он мой наставник и главный защитник здесь.

– Вот дрянь-то, а?! – Скаут взорвалась. – Живет за счет мужа! Только им и жива, а вместо благодарности, вместо того, чтобы Бога благодарить да в ногах у мужа валяться, шляется где ни попадя! Бери детей и езжай, пока выпускают. А что до Шклявского твоего, так его еще утром расстреляли. Все. Разговор окончен. И смотри, душечка, чтобы к шести была готова. Ждать и размусоливать с тобой никто не станет.

Скаут вышла на лестничную площадку, громко хлопнув дверью за спиной, с отвращением выбралась из грязного подъезда и с чувством выполненного долга зашагала к себе в яблоневый сад.

Все произошло, как и сказала Скаут. В шесть часов в квартиру Самсоновых постучали. Двое мужчин вынесли приготовленные Юлией Сергеевной чемоданы, уложили их в экипаж, усадили внутрь жену капитана и двух плачущих дочек, задернули черные шторы, и карета тронулась. Неведомыми путями пройдя за ночь финскую границу, семью капитана Самсонова с новыми паспортами и значительной суммой денег оставили на одном из полустанков Страны тысячи озер.

Расстрел Шклявского был инициативой Аваддона. Он полагал себя обязанным перед капитаном Самсоновым и почитал своим долгом платить сполна.

Аваддон давно не был в Петрограде и хотел бывать здесь как можно реже. Печать запустения и разрухи, лежавшая на всей стране, была особенно заметна на золоченом фасаде павшей империи. Аваддон не стыдился своего участия в окружающем разложении, но и гордости за величие произведенных перемен не испытывал. Ему было грустно и неприятно.

Успешно разрешив дело с семьей капитана Самсонова, Аваддон оказался лицом к лицу с событием долго откладываемым, нежелательным, непредсказуемым и неизбежным.

Аваддон поднялся в третий этаж отеля на Большой Морской, вальяжно прошел по длинному коридору и, остановившись у одной из белых с позолотой дверей, поправил галстук и постучал.

– Открыто, – донеслось из номера.

Аваддон вошел. Навстречу ему из гостиной появился мужчина крепкого телосложения, блондин с орлиным носом и окладистой бородой.

– Здравствуй, Янек! – хозяин широко улыбнулся и заключил Аваддона в объятия.

– Здравствуй, Мирослав. Сколько лет?

– Да, времечко бежит. Но заходи, раздевайся. Ты исхудал, постарел.

– А ты все добреешь.

– Ну уж ладно. Никак, в старушке Европе живу, словно настоящий бюргер.

– Я же все скитаюсь, как печенег.

– Не огорчайся – может, и недолго осталось. Не век же на Руси воевать будут.

Хозяин номера был одет в просторные шелковые шаровары и сорочку, расстегнутую на груди. Мирослав Хмельский был по матери поляк, а по отцу украинец. Его семья происходила из Львова, где Мирослав окончил гимназию и откуда отправился в большое плавание русской революции. Мирослав знал Аваддона еще по студенческим кружкам Киева и один из немногих оставшихся в живых по-прежнему именовал своего старого закадычного приятеля Янеком.

– Захирел наш городишко, – Мирослав налил Аваддону кофе, – совсем облупился. Даже грустно как-то, жаль ушедшего.

– Но мы же сами этого добивались.

– И то верно. А может, и не совсем того…

– Теперь уже не переменишь, – Аваддон отпил горячего кофе и безразлично пожал плечами.

– А ты хитрец. Вот говоришь, что не переменишь, а сам семьи офицеров через границу переправляешь.

– Хорошим людям надо помогать.

– А Шклявского расстрелять?

– Ты хочешь поразить меня своей осведомленностью?

– Просто интересуюсь.

Аваддон промолчал, наслаждаясь горячим и терпким кофе.

– Нужно учиться быть счастливым. Это главнейшая наука в жизни. Нужно получать радость от всего, что у нас есть.

– Вот как! Наш старый друг неукротимый Аваддон стал минималистом? Чудно.

– Старею, – Аваддон тоскливо улыбнулся.

– Стареешь, а не глупеешь.

Наступила тишина. Аваддон допил кофе и поставил пустую чашку на столик. Мирослав сидел напротив, подперев голову рукой, и безучастно, не отрываясь, смотрел за спину Аваддону.

– Тобой недовольны. Ты слишком много берешь на себя, слишком подолгу пропадаешь, избегаешь рекомендаций ордена…

– Ты должен понять, в каких условиях я работаю, – Аваддон покраснел. – Идет Гражданская война, и я не могу переходить чертову уйму фронтов каждый раз, когда этим господам вздумается поучить меня уму-разуму!

– Я не хочу, чтобы ты оправдывался. Я хочу, чтобы ты принял к сведению. Тобой недовольны. Но тебя ценят, и справедливо ценят очень высоко. Тебе доверяют покуда.

– И на том спасибо.

– Это то, что я должен был тебе передать. Что до моего мнения…

– Оно всегда славилось своей весомостью, – Аваддон не сдержал усмешки.

– Оно всегда было прагматичным. Я полагаю, что ты совершаешь ошибку. Ты обладаешь редкими качествами, но ты всегда противопоставляешь себя другим, всегда ищешь собственного пути, и, как правило, он заводит тебя в буераки. Мы вместе с тобой начинали в Киеве, но я на три года раньше тебя вошел в орден, и я рекомендовал тебя, и я езжу к тебе сюда, и я оцениваю тебя. А все оттого, что ты вечно упрямишься, всегда взваливаешь на себя больше, чем можешь снести!

– И поэтому я делал русскую революцию! И я создал все, что ты видишь вокруг! И поэтому ты ездишь ко мне и ждешь, что я, – Аваддон с особенным усилием произнес это «я», – скажу тебе.

– Ты создаешь, но мы пользуемся плодами.

– И пожалуйста. Истинная радость в творчестве.

– Пустые отговорки, которыми ты пытаешься прикрыть своеволие и гордыню.

– Ба! Передо мной смиренный подвижник благочестия!

– Нужно уметь подчиняться.

– Нужно хранить себя от порабощения.

– Все. Это бесполезный разговор. Воля твоя, поступай, как знаешь. Мне тебя не переубедить. Но помни, что придет час, когда нужно будет ответить за все.

– Ты говоришь как добрый христианин, – Аваддон ослабил сжатые кулаки и откинулся на спинку дивана. – Хотя я и сам последнее время становлюсь все ближе к апокалипсическому духу. Ты слышишь трубы ангелов? – Аваддон поднял указательный палец. – Вот и топот коней…