Читаем без скачивания Тишайший - Владислав Бахревский

– А ты дурак! – Анкудинов ударил двумя ногами в землю, вскочил. – Да вон у турок твоих Ибрагим – осел истинных царских кровей!.. А наш Мишка Романов чем больно удался? Всего умения было – на троне сидеть да глазами моргать… Ох, подлые! Разве вам втолкуешь – не кровью красен человек, не пеленками, а тем, что ему от Бога дадено. Ясной головой да дерзкими помыслами. Если меня простая баба родила, так я уже и не гож в Думе сидеть?

Лицо у Конюхова вдруг сморщилось, и он заревел, как несчастное дитя, всхлипывая, икая.

– Ты чего? – испугался Анкудинов.

– Не пойму тебя. Ик… Ик… Тебе скажи, что ты из царей, – бранишься, скажи, что из простых, – дерешься. Ик… Ик…

– Ну, не плачь, Костька! Ну, прости меня. – Анкудинов стал вытирать ладонями Костькины слезы. – Мне, думаешь, больно любо вот уж три года в жизнь, как в кости, играть? Конца этому не видно, и оставить игру никак уже нельзя. Вся моя радость теперешняя – сон про старую, про подлую мою жизнь поглядеть.

– Знаю, Тимоша, все знаю. Может, к Сулейману закатимся? Тяжело чего-то нынче.

– Эх, Костька! Пошли! Пошли, мать твою зеленую, по-русски наговорились всласть, пошли по-турецки молчать.

У Сулеймана можно было сыграть в нарды, выпить кофе, выкурить кальян, проглотить шарик опиума, послушать меддаха, но главное – здесь можно было купить вина.

У Сулеймана только на лбу волосы не росли да под глазами, из ушей – кудри. Этакое черное пугало, ну а как улыбнется – вся кофейня так и просияет в ответ.

– Урусы! – ударил ладонью о ладонь Сулейман. – Гости мои дорогие! А у меня для вас – э-э-э!

Сулейман головой от удовольствия закрутил, Тимошку и Костьку под руки подхватил, потянул за собой в дальний уголок, где возле тырка – столика без ножек – разложил ходули, не умея их скрестить, сидел боком, явно мучась, детинушка, москаль русопятый.

– Неси нам кувшин, да пузатенький! – воскликнул Тимошка, распахивая объятия русскому человеку. – Дозволь к сердцу тебя прижать.

Детинушка смущенно заулыбался, закряхтел, подбирая ноги под себя и спеша подняться.

Обнялись.

Они были одного роста, глаза пришлись в глаза, синее схлестнулось с синим, схлестнулось-таки – и ни грома, ни молнии. Коли небеса без туч, откуда же взяться гневу?

– Как зовут тебя? – спросил Тимошка.

– Простите меня, любезные, опешил! Не ждал, что в Истамбуле русских людей встречу. Смешалось все в башке. Меня Андреем зовут. Андрей Лазорев.

– А меня зовут Тимофеем. Тимофей Анкудинов. Не слыхал про такого?

– Да вроде бы и слыхал, только, убей бог, не помню, с чем его едят.

Тимошка засмеялся, стукнул Лазорева в плечо.

– Это – Костька! Мой товарищ.

Лазорев обнялся и троекратно поцеловался с Костькой.

– Давайте сядем, – сказал Анкудинов, – турки глядят. Сядем да выпьем ради праздничка. Для нас тут каждый русский человек – праздник.

Тимошка и Костька ловко сели по-турецки, а Лазорев, постанывая, принялся укладывать возле стола свои негнущиеся длинные ноги.

– Люб Царьград али не люб? – спросил Конюхов, одновременно вскакивая, чтобы принять у Сулеймана кувшин вина.

– Чего мне его любить? Чай, не Москва! – удивился вопросу Лазорев.

– Эка! – покрутил головой Анкудинов. – Тебе что, на Москве свет клином сошелся? Да вся русская святость – отсель.

– Я разве спорю. Истамбул – диво дивное. Да только я за неделю уже досыта надивовался. Домой бы.

– По щам соскучился? – хихикнул Конюхов.

– Ей-богу, соскучился. Тут ведь у них сладости да запахи, а мне бы щец!

– Эх, заходили чарочки! – крикнул Анкудинов.

Выпили по первой. Слуга принес поднос с тарелями и чашечками, и в каждой какая-то неведомая Лазореву еда. Скоро уже было непонятно: то ли они вино заедают, то ли еду запивают. Лазорев добросовестно отведывал с каждой тарелки, из каждой чашечки: где кислило, где рот обжигало, а где и ничего. Анкудинов глядел на него смеющимися глазами.

– Узнаю матушку-Русь! – засмеялся, положил голову Лазореву на плечо. – Чего Шереметев передать мне велел? Велел небось уговоры уговаривать, чтоб возвернулись мы с Костькой в Москву, щец похлебать?

– Какой Шереметев? – Лазорев потянулся за кубком.

– Федор Иванович, вестимо.

– Федор Иванович, говоришь? Наитайнеший, что ли? Правитель? Его песенка спета. Теперь в Москве другие люди у дел, а над всеми Борис Иванович.

Глаза у Тимошки забегали. Отстранился от Лазорева. Спросил хрипло:

– Какой Борис Иванович?

– Чай, Морозов.

– Воспитатель царевича?

– Да ты хоть знаешь, кто ныне у нас на царстве?

– Царь Алексей.

– То-то! Царь Алексей Михайлович царствует, а правит Борис Иванович.

Анкудинов впал в задумчивость.

– Да вы кто будете-то? – спросил Лазорев. – Купцы или молиться ходили?

– Возьми еще кувшин. Нашу жизнь рассказывать без вина – горло обдерешь. – И опять вцепился глазами в глаза. – Ох какие они безгрешные у тебя!

– Глаза, что ли? Глаза не ответчики за душу.

– Борис Иванович-то что наказал?

– Велел грека ученого сыскивать для исправления божественных книг. Я вместе с посольством приехал, да у меня особая статья, живу у местных монахов. Мне и лучше. Посольских со двора не выпускают.

– Нашел монаха?

– Да в них, в греков-то, разве влезешь? Они все тут премудрые. А друг про друга такое говорят, хоть тотчас на костер… Слушайте, ребята! Да вы ж небось распознали уже здешних книжников! Может, кого присоветуете?

Тимошка, мрачнея, переглянулся с Костькой: уж больно прост москаль.

– Давай, парень, пить. Да и расскажи ты нам, что на Москве содеялось… без меня.

– А ты когда из Москвы ушел? – не замечая «без меня», спросил Лазорев, ухватил двумя пальцами креветку и крепко засомневался: то ли уж заглотнуть, то ли под столик кинуть.

– Когда мы, Костя, от супостата моего утекли? – Анкудинов не спускал глаз с Лазорева. – Ешь, не околеешь. Мы-то с Костькой едим… Когда, Костя?

– В сорок третьем годе.

– В сорок третьем? – Лазорев запрокинул голову, зажмурился, опустил в рот креветку и тотчас выплюнул. – Фу, мохнатая!

– Да какая же она мохнатая! – удивился Костька, показывая, как и что нужно есть в креветке. – Белое мясцо.

– Мясцо! – содрогнулся Лазорев. – У лягухи тоже мясцо белое.

– Ты про Москву расскажи, – напомнил Тимошка.

– Чего я расскажу? Я сам не московский. В Москве служить начал уже при новом царе. Для меня вся Москва – радость. Ну перво-наперво – Кремль с башнями.

– Кремль с башнями. Ох, Костька! Ох! – закатился Тимошка, он устал быть бдительным и насмеялся до икоты. – Ну, а еще-то чего?

– Еще-то? – Лазорев сидел красный: с толку человека сбили. – Насмешил-то чем, не пойму.

Тимошка отер слезы, запил икоту вином.

– Прости, брат. Хмель смеется. Я тебе про Москву, а ты и говоришь – Кремль с башнями. Уж это вестимо. Раз Москва, то и Кремль. Про жизнь тебя спрашиваем. Хорош ли теперешний царь?

– Нам, служилым, до царя далеко. Голов зазря не рубит, – значит, хороший.

– Дошло до нас, недовольных теперь много в Москве.

– Соль непомерно вздорожала. Без соли сидят людишки – вот и кипит в них. Рыба протухает, в мясе черви. Капусты, грибов, огурцов – много ли насолишь, когда за пуд соли две гривны подавай. Стрельцу за два пуда почти год нужно служить.

– А куда царь глядит?

– Э! Не мое это дело. Мое дело монаха ученого в Москву привезти.

– Был бы ты в царях, Тимоша, неужели допустил бы такую дурость? – воскликнул Костька.

– Цыц! – пьяно мотнул головой Анкудинов и вскочил на ноги, расплылся в улыбке. – Салям алейкум, мастер Мехмед! Пожалуйте к нам, мастер Мехмед.

– Алейкум салям, у рус!

Турок был на голову выше высокого Тимошки. Грузный, пузатый, и на огромном этом теле – горошина-головка.

– Сулейман! – позвал мастер Мехмед. – Принеси моего любимого. За все вино, выпитое урусами, деньги возьмешь с меня.

Мастер Мехмед сел на ковер.

– Этот русский приехал звать на службу московскому царю ученого богослова, – сказал Анкудинов Мехмеду и повернулся к Андрею: – О тебе говорю. Мастер Мехмед – кожевник, наш друг и друг вина.

– Скажи этому урусу, – попросил Мехмед Анкудинова, – я воевал с урусами в Азове, но мне по сердцу урусы. Я воевал с персами, брал Багдад, но войну в Азове ни с чем нельзя сравнить. Ты скажи этому урусу: я видел смерть много раз. Я не боюсь смерти, но мне будет горько, если урусы станут моими врагами. Я хочу, чтобы все вы, сколько вас ни есть, были мне друзьями, и моим детям, и моим внукам. Турки – великие храбрецы, но в Азове на меня поднял ружье маленький мальчик. У вас, если взрослые умерли, оружие поднимают дети, – урусов нельзя превратить в рабов.

– Он говорит, – перевел Анкудинов, – что воевал в Азове и в Багдаде. Персы – дрянь, а русские – молодцы. С русскими он не хочет воевать, с русскими он хочет дружить.

Выпили с Мехмедом.

– Много ли у него детей? – спросил Лазорев.