Читаем без скачивания Ва-банк - Анри Шарьер

Должно быть, Рита целый день думала о нашем разговоре, поскольку вечером она мне сказала:

– А твой отец? Раз ты теперь достоин его, напиши ему, только скорее, не тяни.

– С тысяча девятьсот тридцать третьего года мы ничего не знаем друг о друге. Ни он обо мне, ни я о нем. Как раз с октября. Мне приходилось присутствовать при том, как зэкам раздавали письма, эти несчастные письма, вскрытые баграми, в которых и сказать-то ничего нельзя. Я видел отчаяние на лицах горемык, не получивших ничего с почтой. Догадывался, какое горькое разочарование испытывали некоторые, прочитав долгожданное письмо и не найдя в нем того, что ожидали. Я видел, как рвут письма в клочья и топчут ногами. Видел, как слезы падают на исписанный лист и от влаги расплываются чернила. И еще я представлял себе, какую реакцию могли вызывать проклятые письма с каторги там, куда они приходили. Марка Гвианы на конверте сразу же давала повод для разговоров деревенским почтальонам, соседям или завсегдатаям кафе: «Каторжник написал. Значит, еще жив, если пишет». Я хорошо представлял себе, какой стыд испытывал тот, кто получал такое письмо из рук почтальона, и его боль при вопросе: «У вашего сына все хорошо?»

Поэтому, Рита, я и написал с каторги одно-единственное письмо сестре Ивонне, в котором предупредил: «От меня ничего не ждите и мне не пишите. Как волк у Альфреда де Виньи, я умру, но не завою».

– Все прошло, Анри. Так ты напишешь письмо отцу?

– Да. Завтра.

– Нет, сейчас же.

И вот во Францию отправилось длинное письмо, в котором не говорилось ничего такого, что могло бы причинить отцу страдания. Я не писал о своей голгофе – только о воскресении из мертвых и о настоящей жизни. Письмо вернулось назад с пометкой: «Адресат выбыл, не оставив адреса».

Боже! Кто знает, куда уехал мой отец, скрываясь от позора? Люди, которые знали меня с детства, так злы, что могли превратить его жизнь в сущий ад.

Реакция Риты не заставила себя ждать.

– Я поеду во Францию и разыщу твоего отца.

Я внимательно посмотрел на нее. Она продолжала:

– Бросай свои экспедиции. Эта работа, между прочим, опасна. В мое отсутствие ты займешься гостиницей.

Да, я не ошибся в Рите. Она не только была готова безо всяких колебаний в одиночку отправиться в долгое путешествие, в неизвестность, но и оставляла мне, бывшему каторжнику, все свое хозяйство. Она доверяла мне. И не зря: она знала, что на меня можно положиться.

Рита взяла гостиницу в аренду с правом выкупа. Поэтому надо было ее купить во что бы то ни стало, чтобы она не ускользнула из рук. Теперь я по-настоящему узнал, что значит для человека жить честно и каким трудом все это достается.

Я уволился из компании «Ричмонд» с шестью тысячами боливаров, которые вместе с Ритиными сбережениями мы отдали владелице гостиницы, выплатив половину ее стоимости. И для нас началась настоящая борьба, не прекращавшаяся, можно сказать, ни днем ни ночью, за то, чтобы заработать денег и не нарушить сроки по платежам. Мы оба работали как одержимые, по восемнадцать, а то и девятнадцать часов в сутки. Наши усилия объединяло взаимное желание во что бы то ни стало победить, добиться поставленной цели в кратчайший срок. Ни она, ни я и не заикались об усталости. Я закупал продукты, помогал на кухне, принимал клиентов. Мы везде поспевали, причем с неизменной улыбкой на лице. В конце дня мы едва не валились с ног, но утром все начиналось сначала.

Чтобы как-то еще подзаработать, я приобрел небольшую двухколесную тележку. Загружал ее доверху куртками и штанами и вез на рынок, что на площади Баральта. Одежда была бракованная, я покупал ее почти за бесценок на фабрике. Под палящим солнцем показывал товар лицом, орал что есть мочи, зазывая покупателей. Однажды даже переусердствовал: взял куртку за рукава и, чтобы показать, из какого прочного материала она сшита, рванул ее. Куртка с треском разорвалась пополам. Этим я, конечно, доказал, что я самый сильный в Маракайбо, но товар в тот день расходился плохо. На рынке я торчал с восьми утра до полудня. А в половине первого уже спешил в гостиницу, чтобы обслуживать клиентов в ресторане.

Площадь Баральта представляла собой торговый центр Маракайбо, самое оживленное место в городе. С одной стороны располагалась церковь, с другой – один из самых живописных рынков мира. Там продавалось все, что только душе угодно: мясо, птица, рыба, раки, не говоря уже о больших зеленых ящерицах-игуанах (просто – объедение!) со связанными лапками, чтобы не убежали, яйца каймана, сухопутной и морской черепахи, броненосца, любые сорта фруктов, и не только тропических, и, конечно же, саго – крупа из сердцевины саговых пальм. Под знойным солнцем рынок этого кипучего города так и кишел людьми: здесь можно было встретить любые оттенки кожи, любую форму глаз – от раскосых китайских до круглых негритянских.

Мы с Ритой обожали Маракайбо, хотя это было одно из самых жарких мест Венесуэлы. В этом колониальном городе жили дружелюбные, гостеприимные и счастливые люди. Они говорили нараспев, были благородны и щедры душой. Это были люди с примесью испанской крови, унаследовавшие от индейцев их лучшие качества. Кровь у мужчин была горячая, а понятие дружбы было возведено в культ. Для своих друзей – они самые настоящие братья. Маракучо (жители Маракайбо) сдержанно относились ко всему, что исходило из Каракаса. Они жаловались на то, что озолотили своей нефтью Венесуэлу, а в столице о них забывали. Они чувствовали себя как богачи, к которым относились как к бедным родственникам те, кого они обогатили. Женщины в Маракайбо были красивы; как правило, среднего роста. Это были верные и послушные дочери и добрые матери. И все здесь кипело, жило, кричало. Буйство красок проявлялось во всем: в одежде, в домах, в плодах. И все перемещалось с места на место. Площадь Баральта была заполнена уличными торговцами, мелкими контрабандистами, которые почти в открытую торговали ликерами, крепкими напитками, сигаретами. Дела делались как бы по-семейному: полицейский стоял рядом, в двух-трех метрах, но в нужный момент он всегда отворачивался, чтобы бутылка виски, французского коньяка, блок американских сигарет успели перекочевать из одной корзины в другую. Товар прибывал сушей, морем, по воздуху. Покупатель расплачивался твердой монетой: в то время доллар шел за три боливара и тридцать пять сантимов.

Содержать гостиницу было делом нелегким. И Рита по приезде сразу же приняла радикальное решение, полностью противоречащее обычаям страны. Ее постояльцы-венесуэльцы имели привычку плотно завтракать: кукурузные лепешки, яичница с ветчиной, бекон, творог. Поскольку они жили на полном пансионе, то меню на день писалось на грифельной доске. В первый же день она вычеркнула все лишнее и своим размашистым почерком вывела: «Завтрак – черный кофе или кофе с молоком, хлеб и масло». И баста! Постояльцы, должно быть, призадумались, и к концу недели половина из них съехала.

А тут и я подвернулся. Еще до моего появления Рита внесла некоторые изменения, но с моим приездом произошла настоящая революция.

Декрет первый: я удвоил стоимость проживания.

Декрет второй: французская кухня.

Декрет третий: установка кондиционеров.

Людей поражало, что в колониальном доме, переделанном в гостиницу, во всех комнатах и ресторане стоят кондиционеры. Клиентура изменилась. Сначала появились коммивояжеры. Затем у нас поселился один баск, продавец наручных часов «швейцарской» марки «Омега», чисто перуанского происхождения. Он развернул коммерцию прямо в своем номере, сбывая товар перекупщикам. Те в свою очередь распространяли его повсюду, переходя от одной двери к другой, вплоть до поселков нефтяников. Несмотря на то что наша гостиница была совершенно безопасна, баск, однако, проявил крайнюю недоверчивость: поставил на дверь за свой счет еще три замка. Но ему это не помогло: он вдруг стал замечать, что время от времени часы пропадают. Торговец даже стал подумывать, что в его комнате поселились какие-то призраки, пока однажды не поймал вора. Вернее, воровку – нашего пуделя по кличке Колечко. Собачонка была хитрющая: тихонько проползала в комнату и утаскивала браслет прямо из-под носа, с часами или без них. Она так играла. Баск устроил скандал, обвинив меня в том, что я-де натаскал собаку воровать у него товар. Я хохотал до упаду. После двух-трех стаканчиков рома мне все же удалось его убедить, что мне плевать на его паршивые часы и что я постеснялся бы продавать эту подделку. Придя в себя и успокоившись, баск удалился в свою комнату и заперся в ней.

Среди наших гостей встречались всякие. Маракайбо готов был лопнуть от наплыва людей, найти комнату было практически невозможно. Откуда-то налетела стая неаполитанцев. Они ходили из дома в дом и объегоривали покупателей на продаже тканей, складывая отрез таким образом, будто из него можно было сшить четыре костюма, хотя хватало всего на два. В одежде моряков, с большими мешками за плечами, торговцы тканями расползлись по городу и его окрестностям и особенно по поселкам нефтяников. Я не знаю, как эта банда пройдох разыскала нашу гостиницу. Все номера были заняты, и единственное, что мы могли предложить, – спать всем во дворе. Они согласились. Возвращались неаполитанцы все вместе, к семи, и мылись в общем душе. Поскольку ужинали они у нас, мы вскоре научились готовить спагетти по-неаполитански. Деньги они тратили направо и налево и вообще оказались хорошими постояльцами.