Читаем без скачивания Перевёрнутый мир - Елена Сазанович

— Уж не ты ли хочешь взять этот грех на свою душу вместо меня?

Я замахнулся, но Лютик ловко увернулся. И неожиданно дружески рассмеялся.

— Ну ладно, ладно, мы же с тобой больше, чем друзья. Мы же еще коллеги. Мы повязаны, Ростя. И успех у нас на двоих. И провал. Так что лучше уж на двоих. — Он дружески похлопал меня по плечу и пошел прочь. Уже откровенно шатаясь. И я молил Бога, чтобы он оказался все-таки пьяным в стельку, ничего не вспомнил из сегодняшнего воскресного утра. И особенно Риту.

Рита со страхом смотрела вслед удаляющемуся Лютику. И машинально схватилась за горло.

— Почему-то трудно дышать, правда, Ростислав Евгеньевич?

Я бы этого не сказал. Скорее наоборот. Воскресный день выдался настолько легким, безветренным, что казалось, все запахи листвы и цветов, собравшись воедино, вопреки городской пыли и городскому смогу, источали приятный освежающий аромат. Я даже демонстративно глубоко вдохнул воздух.

— А по-моему, ты преувеличиваешь, девочка. Знаешь, по-моему, в городе вкуснее всего пахнет бабье лето.

Рита вслед за мной вдохнула запахи бабьего лета. И вновь сморщила нос.

— Я не знала, что бабье лето пахнет еще водкой и лютиками.

Я расхохотался и взял Риту под руку.

— Ты хотела о чем-то поговорить. Пойдем в парк. Там уж точно не продают водку и не водятся режиссеры. Разве что цветут лютики. Но это не страшно.

По пути в сквер, который находился в квартале от нашего дома, мы шли молча. И лишь однажды Рита заметила, очень серьезно, очень значительно, как могут замечать лишь совсем юные люди:

— Мне не нравится ваш друг. Мне кажется, он нехороший.

— Ну что ты, Риточка. Он не плохой и не хороший. Он просто работник кино, понимаешь? В кино тоже разные персонажи. И те, кто его делают, порой утрачивают способность быть самими собой. Они слишком много берут на себя ролей. И зачастую оказывается, что свою, настоящую, от природы, утрачивают навсегда. Знаешь, я и сам понятия не имею, кто такой Лютик.

— А про себя, про себя вы знаете?

— А про себя тем более.

— А я про вас знаю…

Оставшийся путь мы прошли молча, и только Джерри изредка подавал голос, доказывая свое право на земле.

В сквере действительно было лучше. Шумела листва, уже тронутая желтой и бурой краской. Чирикали воробьи, подбирая крошки с асфальта.

— Сядем? — Рита указала на скамейку.

Я покорно уселся вслед за ней. Сердце мое тревожно забилось. Эта девочка действительно все слишком серьезно воспринимала. Я уже боялся и этой серьезности, и предстоящего разговора. И все же надеялся, что она на него не решится, она была слишком еще молода.

Рита мяла поводок в руках, накручивала его на запястье и вновь отпускала.

— Ростислав Евгеньевич… А то, что вы сказали этому режиссеру про взаимную любовь… Словно у меня уже есть парень и мы любим друг друга… Вы кого-нибудь имели в виду?

Я вздохнул и посмотрел на пушистые облака, плывущие медленно друг за дружкой. Я бы хотел в ответ сказать другое. Хотел сказать то, что она хочет услышать, но не мог этого сделать. Не имел права. Потому что давно утерял свои права. И тем более не имел права на это невинное добродушное создание. И лгать ей, только чтобы не сделать больно, я не мог.

— Нет, Рита, я никого не имел в виду. Я просто хотел, чтобы этот старый поросенок от тебя отцепился.

— И все? — Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, полными слез. И я заметил на ее щечках пару веснушек. Совсем как у Вальки. Боже, как это было давно! И милая девочка Валька, которую я оттолкнул от себя. И которая любила меня не меньше.

— Да, моя милая девочка, и все.

— Вы в кого-то влюблены, Ростислав Евгеньевич?

Я промолчал, не зная, как лучше ответить. Я подбирал самый разумный ответ. Мне нравилась, очень нравилась Рита. И даже более того. Но я знал, что она любит Ростика. И все еще помнил, что я — не он. И даже если бы теперь сознался, даже если бы она меня поняла, простила бы она мою ложь? И потом… Я вдруг вспомнил красную нахальную рожу своего друга Лютика. Как я его предупреждал не делать девочке больно и не брать грех на душу. И теперь что же, этот грех должен взять я? И где гарантия, что не разрушу эту юную душу, не раню ее сердце? Я сам настолько запутался в собственной жизни, что брать на себя ответственность за другую у меня не было сил и прав. Рита же совсем еще девочка. И она обязательно, обязательно встретит хорошего, доброго парня, иначе и быть не может. И еще вспомнит с благодарностью, что я когда-то отверг ее любовь…

— Вы кого-нибудь любите, Ростислав Евгеньевич? — широко распахнутые детские глаза, в которых такая тоска, нет, что-то большее, мольба, словно она пытается кого-то спасти. — Кого же?

Джерри подпрыгнул на задних лапах и лизнул меня в лицо, словно умолял, чтобы я ответил. А я молчал, цепляясь взглядом за караван пушистых облаков, словно пытался улететь на них далеко-далеко, туда, где меня не знают и где не задают вопросов. Туда, где не нужно никому отвечать, чтобы не ошибиться с ответом.

Неожиданно поднялся ветер. Он разнес листья по парку, стал гнать и гнать облака, и мой взгляд за ними уже не поспевал. Рита вскочила и присела передо мной на корточках, взяла мои руки в свои.

— Что с вами, ну ответьте же, ответьте, пожалуйста, вы кого-нибудь любите?

Я никого не любил, я давно никого не любил. Но чувствовал, нет, уже знал, что могу, что способен, стоит только ответить на это пожатие теплых рук, стоит только посмотреть в глаза. И я смогу.

Ветер трепал пышные волосы Риты, ее хвостик сбился набок, на своем лице я почувствовал капли дождя.

— Ростислав Евгеньевич, не отвечайте, не надо. Я же все, все про вас знаю, вы никого не любите, вы не любите даже свою работу! И этот фильм… Все его хвалят, и вас хвалят, а он… Это дурной, очень дурной фильм. Вы же мечтали о роли лесного бога. А играете дешевого супергероя. Это не про вас! Вы же совсем другой! Ростислав Евгеньевич! Вы запутались, вы сами ничего не понимаете. А я понимаю, вам нужно все бросить, абсолютно все. И мы уедем! И не нужно играть роль лесного бога. Можно просто быть им. Я знаю, вы сможете… Мы будем жить в деревне, у самого леса, там все по-другому. Вы просто не знаете, вы там не были, но я вам покажу. И вы навсегда влюбитесь в лес… В рощи, дубравы, поля… Птиц и зверей. Только они настоящие… Им не нужно притворяться, чтобы жить…

— Рита, Рита, успокойся, не надо. — Я почти грубо разжал ее пальцы и резко встал.

Хлынул ливень, ветер мешал говорить, разнося слова вместе с листвой по промокшему асфальту.

— Ты ничего не можешь знать, Рита. У тебя другая жизнь! Если бы я захотел изменить свою, то сделал бы это. Но я ничего, больше ничего менять не буду! Потому что уже поздно…

— Это неправда, неправда, я ненавижу кино точно так же, как вы. И почему, ну почему слово «кино» и «кинология» так похожи?! Это же два разных мира, как ложь и правда. Я для себя выбрала правду. Вы тоже, тоже сможете ее выбрать… Только откажитесь. А я… Я вам помогу…

Мне было настолько плохо, настолько больно, что внезапный холод меня спасал. Физическая дрожь заглушала душевную боль, и мне становилось легче, и я благодарил Бога, что пошел дождь.

— Рита! — Я кричал, перебивая вой ветра. — Рита! Ты совсем замерзла, беги домой, Рита! Я никогда, никогда не смогу полюбить тебя, и лес тоже, и твою кинологию. Я всего лишь дешевый киношник, и этим все сказано!

— Я вам не верю… Не верю… Вы просто потеряли что-то дорогое и боитесь его искать… Но я смогу помочь! — Риту тоже бил озноб, она задыхалась, она продрогла до нитки, ее зубы стучали. Джерри взволнованно терся у ее ног, пытаясь хоть чем-то помочь. — И я знаю, знаю, что вы… Вы меня… Почти… Почти…

— О боже! — я схватился за голову. — Нет, девочка, ты ошибаешься, ты глубоко ошибаешься! Я тебя не люблю! — Я жестоко чеканил слова, и они ударялись о стволы деревьев и застревали в листве. — Я никогда не смогу тебя полюбить, потому что я люблю совсем другую женщину. Совсем другую. И никогда от нее не откажусь. Как не откажусь и от теперешней жизни. Она моя! Плохая или хорошая, но она моя! Я ей принадлежу, я к ней приручен и я ее приручил!..

Ливень резко закончился. Резко закончился и наш диалог. Стало настолько тихо, что капли дождя, падающие с деревьев, напоминали звуки камнепада. Рита медленно повернулась, зацепила промокшего Джерри за ошейник и пошла прочь. Я смотрел вслед маленькой трогательной фигурке, за которой еле поспевал огромный промокший пес.

Правда, которая так и не была произнесена, повисла в воздухе. Правда, что я никого не любил, но мог влюбиться в Риту и быть с ней счастливым, как мог когда-то стать счастливым с Валькой. Правда, что эта жизнь совсем не моя, ни плохая, ни хорошая, и я ей не принадлежал, как и она мне. Правда состояла в том, что я был никем. Этот воскресный дождь мог меня смыть, не оставив и следа на асфальте. И еще правда была в том, что эта девочка пыталась сегодня спасти меня своей любовью. А я отказался. По доброй воле отказался от своего счастья. Потому что считал, что не имею на него права. Я почему-то решил, что знаю все на свете и, отказавшись от Риты, спасу ее. Я чувствовал себя мучеником, принесшим себя в жертву. И только моя совесть, мой вечный оппонент, робко заметила, что я не мученик, а просто трус, который бегает по замкнутому кругу, считая, что из него нет выхода. И ни разу не попробовав просто остановиться на каком-то этапе пути. Я чувствовал себя окольцованным, не пытаясь даже понять, что окольцованны в этом мире все. Просто многие умеют остановиться и не пытаются разбить этот круг.