Читаем без скачивания Парижские тайны - Эжен Сю

В спальне при тусклом свете лампы Ферран лежит на кровати в брюках и черном жилете; один рукав его рубашки засучен и запятнан кровью; перевязка из красной материи, виднеющаяся на его мускулистой руке, доказывает, что Полидори только что пустил ему кровь.

Полидори стоит подле кровати, одной рукой опираясь на ее изголовье, и, кажется, с тревогой вглядывается в черты своего сообщника.

Невозможно представить себе что-либо отвратительнее и страшнее лица Феррана, погруженного почти в бессознательное состояние, которое обычно наступает вслед за сильными приступами болезни. Он дошел до последней степени маразма; тени алькова придают лиловатый оттенок его лицу, покрытому холодным потом; опущенные веки, наполненные кровью, так вздулись, что кажутся двумя красноватыми полукругами на его мертвенно-бледном лице.

— Еще один такой сильный приступ... и он мертв, — тихо произнес Полидори. — Аретей[148] сказал, что большинство тех, кто поражен этой странной и ужасной болезнью, погибают почти всегда на седьмой день... а вот уже прошло шесть дней... как адская креолка зажгла неугасимый огонь, пожирающий этого человека.

После молчаливого размышления Полидори отошел от кровати и стал медленно ходить по комнате.

— Только что, — проговорил он, останавливаясь, — во время приступа, который чуть было не вызвал смерть Жака, мне казалось, что я во власти сна, когда слышал, как он, задыхаясь, говорит в бреду о безумных галлюцинациях, возникших в его мозгу... Ужасная, ужасная болезнь! Она поочередно подвергает каждый орган каким-то явлениям, которые ставят в тупик науку... устрашают природу... Только что слух Жака обладал невероятной болезненной чуткостью, хотя я говорил с ним по возможности тихо, но мои слова так поражали его барабанные перепонки, что собственный череп казался ему колоколом, в котором огромный медный язык раскачивался при малейшем звуке и бил его по вискам с оглушительным грохотом и нестерпимой болью.

Полидори вновь остановился в раздумье у кровати Феррана.

На дворе бушевала буря; вскоре она разразилась дождем и сильным порывом ветра, со свистом врывавшимся во все окна ветхого дома...

Полидори, несмотря на свое изощренное коварство, был суеверен; предчувствия и необъяснимое беспокойство томили его; вой урагана, нарушавшего зловещую тишину ночи, внушал ему неопределенный страх, с которым он напрасно пытался бороться.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, он принялся рассматривать черты лица своего сообщника.

— Теперь, — сказал он, склоняясь к нотариусу, — его веки наливаются кровью... Можно подумать, что густая кровь хлынула в них и там застоялась. Со зрением — так же, как и со слухом, — несомненно, произойдет что-то необычное... Какие страдания!.. Как они разнообразны!.. Сколь долго он мучается!.. Когда природа решает стать жестокой... — добавил он с горькой усмешкой, — играть роль палача, она превосходит самые свирепые выдумки людей. Так, при этой болезни, причина которой эротическое безумие, она подвергает каждое чувство нечеловеческим мукам, до предела обостряет чувствительность каждого органа, чтобы боли стали нестерпимыми.

В течение нескольких минут он созерцал черты лица своего сообщника, наконец содрогнулся с отвращением и, отпрянув от больного, произнес:

— О, эта маска ужасна... Лицо становится страшным, появляются морщины.

На дворе ураган бушевал с удвоенной силой.

— Какая буря, — продолжал Полидори, падая в кресло и опираясь головой на руки. — Какая ночь... Какая ночь! Нельзя представить себе более губительной для состояния Жака.

После долгого молчания он снова заговорил:

— Не знаю, предвидел ли принц, осведомленный об адском могуществе чар Сесили и все растущем напряжении чувств Жака, что у человека такой энергии и закалки сила пылкой и неутоленной страсти, осложненной какой-то бешеной жадностью, вызовет ужасающую нервную болезнь... но ведь этого последствия надо было ожидать, оно неминуемо...

— О да, — резко поднявшись, словно испуганный своими мыслями, сказал он, — принц, конечно, это предвидел... его редкому и широкому уму не чужда никакая наука. Его проницательный взгляд охватывает причины и следствия каждого явления... Безжалостный в своей справедливости, он, наверное, тщательно обдумал наказание Жака, основываясь на логическом и последовательном нарастании грубой страсти, возбужденной до бешенства.

После продолжительного молчания Полидори заговорил:

— Когда я вспоминаю прошлое... когда я вспоминаю честолюбивые замыслы, одобренные Сарой, в отношении молодого принца... Сколько событий! До какой степени нравственного падения я дошел, живя среди преступной мерзости? Я, стремившийся сделать из принца изнеженное существо, послушное орудие власти, о которой я мечтал! Я был воспитателем, а хотел стать министром... И несмотря на мои знания, на мой разум, я, совершая преступление за преступлением, достиг последней степени подлости... И наконец, стал тюремщиком своего сообщника.

Полидори погрузился в мрачное раздумье, которое вновь привело его к мыслям о Родольфе.

— Я страшусь и ненавижу принца, — заметил он, — но я вынужден, дрожа, преклоняться перед силой его воображения, перед его всемогущей волей, которая всегда порывом устремляется за пределы исхоженных дорог... Какой странный контраст в его характере: он так великодушен, что замыслил основать банк для бедных безработных, и так свирепо жесток... чтобы спасти Жака от смерти лишь для того, чтобы ввергнуть его во власть мстительных фурий сладострастия!..

— Впрочем, ничто здесь не противоречит учению церкви, — заметил Полидори с мрачной иронией. — Среди фресок, которые Микеланджело написал на тему семи смертных грехов в своем «Страшном суде» в Сикстинской капелле, я увидел страшное наказание порока сладострастия[149]; но даже отвратительные, дергающиеся в судорогах лица этих осужденных на муки грешников, которые извиваются от жалящих укусов змей, были менее страшными, нежели лицо Жака сейчас во время приступа... Он испугал меня!

И Полидори задрожал, как будто бы перед ним вновь предстало это потрясающее видение.

— О да! — с унынием и страхом продолжал он. — Принц неумолим... Феррану легче было бы положить голову на плаху, взойти на костер, подвергнуться колесованию, испытать расплавленный свинец, сжигающий тело, чем выносить муки, которые терпит этот несчастный. При виде его страданий меня охватывает ужас, когда я задумываюсь о своей судьбе. Как решат поступить со мной?.. Что ожидает меня — сообщника преступлений Жака?.. Быть его надзирателем — слишком мало для мести, которую задумал для меня принц... Он избавил меня от эшафота не для того, чтобы спасти мне жизнь... Быть может, вечная тюрьма ожидает меня в Германии... Лучше уж тюрьма, нежели смерть... Я мог лишь слепо отдаться в распоряжение принца... Это был единственный способ спасти себя... Порою, несмотря на его обещание, меня охватывает страх... Быть может, меня отдадут палачу... если Жак умрет! Соорудить для меня эшафот при его жизни — это означало бы предназначить его и для Жака, соучастника моих преступлений... но если он умрет?.. Однако же я знаю, слово принца свято... Но я сам столько раз нарушал божественные и человеческие законы... имею ли я право требовать исполнения данной мне клятвы?.. Ну да все равно!.. Я заинтересован в том, чтоб Жак не скрылся от суда, и в моих интересах продлить ему жизнь... Но симптомы его болезни усиливаются с каждой минутой... Только чудо могло бы его спасти... Что делать?.. Что делать?..