Читаем без скачивания Лето Святого Мартина - Рафаэль Сабатини

— Превосходно! — воскликнул он, потирая свои маленькие толстые ручки и кривя мелкие черты своего оплывшего красноватого лица в гротескное подобие улыбки. — Тогда зачем же говорить об отъезде?

— Зачем? — откликнулась она тусклым и глухим голосом. — Вам ли об этом спрашивать, Трессан? Вы думаете, я смогла бы жить подачками этого человека?

И хотя господин сенешал был несколько глуповат, у него хватило ума понять самую суть того, что она имела в виду.

— Вы, должно быть, очень сильно ненавидите Флоримона, — проговорил он.

Она пожала плечами.

— Думаю, я способна на сильные чувства, могу горячо любить и так же горячо ненавидеть. Но надо выбирать что-то одно. И насколько искренне я люблю своего собственного сына Мариуса, в той же мере я ненавижу этого хлыща Флоримона.

Она ничего не сказала о причинах своей ненависти к старшему сыну ее последнего мужа. Их не так-то просто было выразить словами. Это были мелкие обиды, пустячные зернышки оскорблений, за долгие годы составившие целую гору. Они имели начало в той глупой опечаленности, появившейся вместе с рождением ее собственного сына, когда она поняла, что если бы не этот розовощекий, ухоженный мальчик, которого родила маркизу его первая жена, Мариус был бы наследником замка Кондильяк. Любовь к своему собственному дитя, честолюбивые планы, вынашиваемые ради него, горячее желание видеть его высоко поднявшимся по социальной лестнице — все это заставляло ее тысячу раз на дню желать смерти его сводному брату. Однако Флоримон рос и креп, а когда вырос, оказалось, что его характер, несмотря на все его несовершенство, более достоин любви, нежели характер ее собственного ребенка. А их общий отец никогда не замечал ничего, кроме добродетелей Флоримона и недостатков Мариуса. Она негодовала, видя это, но Мариус, унаследовав вместе с материнской красотой ее высокомерную властность, дерзко отвечал на увещевания, с которыми его отец время от времени обращался к нему, и таким образом пропасть между ними еще более расширялась. Он не мог унаследовать Кондильяк, и со временем, желая обеспечить ему будущее, алчный взор маркизы остановился на более богатом Ла Воврэ, у владельца которого не было сыновей, а была маленькая дочь.

Этим легко достижимым союзом, поскольку хозяева Кондильяка и Ла Воврэ были старыми друзьями, положение Мариуса могло быть значительно улучшено. И когда она изложила все это маркизу, тот одобрил ее мысль, но воспользовался ею в интересах Флоримона.

После этого в Кондильяке началась жестокая война между маркизом и Флоримоном с одной стороны, и маркизой и Маркусом — с другой. И велась она с такой яростью, что именно старый маркиз предложил в конце концов Флоримону отправиться путешествовать по белу свету и послужить за границей с оружием в руках.

Она надеялась, что он найдет там свою смерть, как часто бывает на войне; ее надежды воспарили так высоко, что стали оборачиваться уверенностью, на которой уже можно было строить планы. Ведь если Флоримон не вернется, ее сын займет место, принадлежащее ему по праву личной красоты и интеллектуальной одаренности, которые его любящая мать видела в нем.

Но месяцы складывались в годы, с большими перерывами от Флоримона приходили письма, которые извещали, что он жив и здоров, дела его идут успешно, он удостоен почестей и живет полнокровной жизнью.

А теперь, когда, казалось, дела наконец-то пошли на лад и она получила свободу распоряжаться ими по своему усмотрению, теперь, когда страстное желание видеть своего сына, а не пасынка владельцем Ла Воврэ, а также и Кондильяка заставило ее совершить оплошность, которая могла бы привести ее и Мариуса к объявлению вне закона, пришло известие, что Флоримон у порога, чтобы разрушить все ее планы и сделать ее сына нищим, как того, вероятно, желал ее покойный муж.

Она лихорадочно пыталась отыскать причину своей ненависти к пасынку, которая в глазах сенешала могла бы показаться достаточно серьезной и веской. Но ничего подходящего к случаю на ум не приходило. Ненависть мадам основывалась на вещах слишком эфемерных, чтобы ее можно было выразить словами.

Голос Трессана прервал ее мысли:

— Надеюсь, вы ничего не замышляете, мадам? Безумие сопротивляться маркизу сейчас.

— Маркизу? Ах, да, Флоримону…

Она выступила из тени, которой укрывала ее высокая спинка кресла, и позволила пламени свечей и отблескам огня в камине играть несравненной красотой ее совершенного лица. Как следствие внутренней борьбы, на нем появился румянец; она была готова заявить сенешалу, что не сдастся, пока хоть один камень Кондильяка стоит на другом и пока хоть один вздох остается в ее хрупком теле. Но она осеклась.

Могло статься, что в конце концов не придется прибегать к последнему средству. Трессан был уродлив, как жаба, самый нелепый и смехотворный жених из всех, кто когда-либо вел женщину к алтарю. Однако поговаривали, что он богат…

— Я еще не решила, — задумчиво произнесла она. — Я возлагала надежды на Мариуса, но боюсь, они пойдут прахом. Думаю, мне лучше уединиться в своем доме в Турени.

И тут сенешал понял, что пришло его время. Это был тот самый шанс, которого он до сих пор искал. Благословляя мысленно Флоримона за своевременное возвращение, он грузно поднялся с кресла и без лишних слов стал опускаться на колени перед вдовой. Он сел на пол, и вдова даже слегка удивилась, почему не слышно шлепка, который должен сопутствовать падению столь грузного тела. Но в следующее мгновение, поняв значение его нелепой позы, она отпрянула, судорожно вздохнув, и ее лицо, по счастливой случайности, вновь оказалось скрытым тенью, отбрасываемой креслом, в котором она сидела. Поэтому он не увидел, как на нем отразилось невыразимое отвращение, неистребимое омерзение.

Его голос нелепо затрепетал от избытка эмоций, а короткие толстые пальцы задрожали, когда он театральным жестом умоляюще сложил их на груди.

— Забудьте о нищете, мадам, пока вы не отвергли меня, — умолял он ее. — Только пожелайте — и вы будете госпожой де Трессан. Все мои богатства — лишь бледное украшение для такой красоты, как ваша, и я бы никогда не обратился к вам, если в дополнение к этому не мог бы предложить самое любящее сердце Франции. Маркиза… Клотильда, я покорно склоняюсь у ваших ног. Располагайте мною. Я люблю вас.

Усилием воли она подавила свое отвращение к нему, стократно возросшее, когда она увидела, что он превратился в некое подобие сатира, и до конца выслушала его по-дурацки напыщенную речь.

Как маркиза де Кондильяк, она отхлестала бы по щекам его за дерзость — настолько это ранило ее гордость, а как женщина чувствовала себя оскорбленной. Но она подавила в себе и маркизу и женщину. Она предпочла бы не давать ему никакого ответа — просто не могла, будучи в полуобмороке от испытываемого ею презрения, — но было необходимо оставить ему надежду на тот случай, если вдруг все рухнет и ей придется проглотить то горькое питье, которое он держал у ее губ. Поэтому она постаралась выиграть время.