Читаем без скачивания Поцелуй льва - Михаил Яворский

Как-то во время того, когда я до поздней ночи раздумывал про своё заключение, про вероятность того, что уже никогда не увижу дневного света, я завидовал Богдану ― той ночью он спал так беззаботно и спокойно. А я спать не мог. Я впился взглядом в электролампочку, словно хотел вынудить её потухнуть. Был бы у меня камень, я бы разнёс её в щепки.

Затем я закрыл глаза и натянул на лицо одеяло. Это было 6 января ― Святой Вечер. Я представлял себя в родном селе, в Яворе.

Ребёнком я не мог дождаться Святого Ужина. За стол садились когда появлялась Северная Звезда. Я стоял на крыльце и ждал, пока дневной свет потускнеет, небо потемнеет, а на небосклоне засияет первая звезда, тогда я сломя голову мчался в дом и кричал: «Звезда! Вифлиемская звезда!»

В светёлке уже был накрыт стол. На полу лежало сено, раскиданное в память о месте, где родился Христос. В северо-восточном углу стоял пышный сноп ржи ― символ достатка. Длинный стол, покрытый белой льняной вышитой скатертью и свечка, которая мерцала посреди него, ожидали, когда мы разместимся. Я садился справа от мамы. На другой стороне стола сидел отец, рядом с ним Оксана, дочь пани Гануси, моя одногодка. Тётя Гануся умерла несколько лет назад, и с тех пор Оксана жила с нами.

Подняв взгляд к потолку, отец начал петь «Бог Предвечный». Мы за ним ― и статный голос матери, и наши с Оксаной крикливые голоса сливались с его баритоном. Ужин состоял из двенадцати постных блюд: борща, рыбы, голубцов, маринованных грибов и других кушаний, от которых я не очень был в захвате, хотя отец их обожествлял. Между блюдами он наливал самогонку и пил за «всех святых», за «добрый урожай», и удовлетворённо утирал лицо мозолистой ладонью.

Мы с Оксаной нетерпеливо ожидали кутю ― последнее блюдо. Кутя почему-то не только нравилась нам, но ещё доводила до смеха. Мы выходили из-за стола, не ожидая разрешения, и бесились на полу ― дурачились, прыгали, кидали один в другого сено.

Успокаивались мы только, когда услыхали за окном колядки. Прижав носы к холодным стёклам, мы наблюдали за группой старших парней и девушек из вертепа. Пели они про «удивительную новость в Вифлиеме» ― рождении Сына Божьего, нашего Спасителя. Я задерживая дыхание, видел голого Исусика на холоде, на маминых коленях, надеясь что он не замёрзнет. Одновременно я был счастлив, что вот я тут, в тёплом доме, имею родителей, которые беспокоятся об нас с Оксаной.

ДЕНЬ, КОГДА НЕ БЫЛО «ВШИНОГО ЧАСА»

Некоторые считали это чудом. Другие объясняли это научно. Но все считали, что это было доброе предзнаменование. От одной из досок, которые закрывали окна нашей камеры, выпал сучок и образовалась дыра величиной с греческий орех. Волей случая или судьбы нам было определено получить визуальную связь с внешним миром.

Дырку заметили вскоре после ужина и все сразу сгрудились возле окна, потому что каждый хотел хоть краем глаза глянуть на Краков. Желание увидеть мир после шести месяцев в камере с заколоченными окнами было нестерпимым. После беспорядочной толчеи, которая была вначале, мы выстроились в очередь.

Ожидая своей очереди, я нетерпеливо ожидал мгновение, когда увижу хотя бы маленький кусочек Кракова. Тем временем я вспомнил небольшую коллекцию почтовых открыток ― сокровище моей мамы. Они были от её дяди, который учился в Вене на юриста, а затем стал «судей Его Величества» в Кракове. Одна из таких открыток, была собственно фотокарточкой, которая изображала его на фоне здания суда. «Какая ирония, ― подумал я, ― мой прадядька, наверно, немало преступников и мошенников упёк в Монтелюпу. Он бы и представить себе не мог, что его племянник окажется среди них».

Он не знал, что Монтелюпа станет особой тюрьмой для политических заключённых. Тут не было уголовных преступников. Наши сокамерники, дежуря на кухне, узнали, что за исключением нашей камеры № 59, где сидело пятьдесят четыре украинца, остальные заключённые были поляками, которых подозревали в подпольной деятельности против Германии. Недавно среди ночи мы слышали их крики во время допроса на нижнем этаже. Вначале от тех криков у меня по коже мурашки ползали ― от мысли, что в одну из ночей эти крики могут быть и моими. Но со временем я к ним привык. Меня охватила какое-то уставшее безразличие ― пока это не мои крики…

Кроме того мы узнали, что при немцах ни один заключённый не был освобождён из Монтелюпы. Какими бы не были результаты допросов, всех направляли в Аушвиц,[30] трудовой лагерь недалеко от Кракова. Иногда, запутавшись в вечную сырость нашей камеры, я мечтал о переводе в Аушвиц. Какая бы не была там работа, даже в каменоломнях, я по крайней мере буду вне камеры, буду видеть небо, буду вдыхать звёзды. В эти мгновения я чувствовал, как солнце гладит моё лицо, а капли дождя стекают по нему вниз. Однако, когда я к нему притрагивался, это просто был мой пот.

С приближением моей очереди у меня аж дух перехватывало от желания увидеть внешний мир. Похоже что и других охватили подобные чувства, потому что как мы стали в очередь, никто не проронил и слова. А лица тех, кто заглянул в щель, были торжественными, словно после причастия. Их выражение словно говорило: «Город ещё тут, я его видел».

До сих пор единственным свидетельством того, что мы пребывали не никаком-то Богом забытом тихоокеанском острове были колокола Вавельского костёла. Когда ветер дул в сторону Монтелюпы, нам было слышно, как они звонко перебивали вечную хмурость нашей камеры. Но из-за ежечасного звона колоколов время как будто становилось медленнее. Поэтому со временем я научился не замечать их, как и не замечал криков заключённых во время допросов.

Вот и моя очередь. Я так прилип к той дырке в доске, что у меня чуть глаза не вылезли. Солнечный свет! Я вижу его собственными глазами! Собственно, одним глазом, для двух дырка слишком мала. Передо мной простиралась цепочка крыш, дальше площадь, а за ней ― высокое здание. Я подумал что это как во Львове, Оперный театр. Но скорее всего это был железнодорожный вокзал, потому что там толпилось много народа. К тому же над входом в здание висели огромные часы с римскими цифрами, из тех, которые устанавливали на всех станциях Австро-Венгерской империи.

Моё внимание привернул человек в лохмотьях, который сидел на деревянном ящике левее высоченной арки входа на вокзал. Он наверное был нищим ― женщина с огромным тюком за спиной что-то кинула в его протянутую руку ― наверно монетку. Не успел я его как следует рассмотреть, как старший по камере сказал, что моё время закончилось. Люди за мной нетерпеливо ожидали своей очереди.

Отходя от окна, я брал с собой всё, что только увидел ― солнце, небо, дома, нищего.

С тех пор я ежедневно за ним наблюдал. Закрыв один глаз, а второй как можно ближе прислонив к щели, я направлял свой взгляд на него. И хотя из-за расстояния и его огромных солнцезащитных очков, которые он никогда не снимал, я не мог чётко рассмотреть его лицо, я представлял его приятным, изреженным морщинами, с глубоко посажеными глазами в окружении густых бровей.

В тот день «вшивого часа» не было. Мы думали о другом. Мы не знали, что происходит в мире. Продолжается ли война? Как далеко продвинулись немцы? В их ли руках Москва или россияне смогли сдержать наступление? Что делает Англия? Убедила ли она Америку вступить в войну?

Вопросы и только вопросы? Единственное, что мы знали наверняка, ― это то, что если немцы победят, мы обречены. Некоторые надеялись, что россияне и немцы перебьют друг друга, тогда мы сможем вернуться на свою землю.

Ночью меня охватила меланхолия. Я не отводил взгляд от лампочки, которая висела надо мной, словно ожидал от неё ответа. Но она была непоколебима. Даже не мерцала.

Закрыв глаза, я увидел свою маму. Она была в «большой комнате», в кровати, не спала, думала, где я, что со мной. «Почему он не даёт о себе знать?» Поднялась, посмотрела в окно на полную Луну, словно надеясь, что я внезапно оттуда появлюсь.

Пошла на кухню, зажгла керосиновую лампу, села за стол. Теперь её лицо освещало мягкое сияние, её лицо было встревоженным, но не озабоченным. Её большие чёрные глаза окаймлены гладкой дугой бровей. Такие лица я видел на иконах в соборе св. Юра. Что-то в нём свидетельствовало, что в её душе есть такие закоулки, куда она никому не позволит вступить.

Берёт из ящика стола тетрадь, которую я оставил во время своих последних каникул в Яворе, садится писать.

«Уважаемый пан Коваль.

Надеюсь, что моё письмо застанет Вас здоровым и в хорошем настроении. Я Вам писала три месяца назад, но ответа не получила. В том письме я просила Вас рассказать мне о Михаиле, что он там делает. Я уверена что ему неплохо, но на войне всякое может случиться. Сначала, когда Вы мне не ответили, я подумала, что с Михаилом случились неприятности и Вы колеблетесь сообщить мне об этом. Но теперь, три месяца спустя, я переживаю о Вас. С Вами всё хорошо? Будьте любезны, напишите мне, иначе я буду думать, что Вы что-то скрываете о Михаиле.