Читаем без скачивания Татьянин день. Иван Шувалов - Юрий Когинов

   — Ваше величество, — опустился он на колени, — простите меня, до сих пор не обвыкшего в придворном этикете. Летел на крыльях счастия к незабвенной своей монархине, чая одарить скромным плодом рук своих, да вот, простите великодушно, заговорился. Примите же от меня, слуги вашего, сей образ, созданный мною из мозаики, сиречь по-италийски — смальты.

И Ломоносов, сняв сверху лёгкое покрывало, протянул Елизавете Петровне образ Богоматери.

   — О, какое восхитительное чудо! — произнесла императрица. — Иван Иванович, взгляни, голубчик, какие приятные тона, какие краски. Вы, господин Ломоносов, подлинный маг. Ну-ну, расскажите нам о вашем искусстве.

Ломоносову предложили стул, и её величество стала неторопливо расспрашивать его о том, как идут дела в его лаборатории и что уже удалось сделать из цветных стёкол, кроме этой восхитительной иконы Богоматери.

В сей момент как раз растворились двери, и неспешною походкою, выставляя вперёд широкую грудь, вошёл в залу Кирила Разумовский. Подойдя к императрице и поднеся её руку к своим губам, президент Академии, как бы отвечая на её вопрос, сказал:

   — Любезный Михайло Васильич, полагаю, самою лучшею своею картиною из смальты должен счесть изображение вашего императорского величества. Образ Богоматери, что я вижу на вашем столе, государыня, прелестен. Но я представляю, каким истинным шедевром станет ваше изображение, созданное нашим уважаемым профессором.

   — Благодарю, ваше сиятельство, — привстал со стула Ломоносов. — Вы верно угадали мои мысли: кому ещё, как не славной дщери Петра Великого, я могу посвящать все свои помыслы и таланты! Я сделаю ваш портрет, ваше величество, для украшения самого большого зала в вашей империи, на который вы сами укажете. Но у меня есть и другая, тоже первейшая мечта: я задумал целое полотно из мозаики — «Полтавскую битву».

   — О, как сие будет чудесно и знаменательно! — произнесла Елизавета Петровна. — Я родилась именно в тот день семьсот девятого года, девятнадцатого декабря, когда мой великий родитель готовился отметить полтавскую победу, но, узнав о моём появлении на свет, отложил торжество, чтобы самолично прибыть в Москву и поцеловать свою только что появившуюся дочь.

«А ведь ей, матушке государыне, не дашь её сорока двух лет, — приятно подумал про себя Ломоносов. — Она выглядит куда как моложе. Не оттого ли, что рядом с нею воплощение молодости — камергер Иван Иванович? Что же, верно говорят о женщине, что она всегда выглядит на столько лет, сколько сама в душе пожелает. А о ней, нашей императрице, ещё говорят так: её величество тогда только весела, радостна и оживлённа, когда она пребывает в состоянии влюблённости».

   — Я обсудила с Иван Ивановичем и с президентом нашей Академии наук графом Кирилой Григорьевичем положение ваших дел, господин Ломоносов, — произнесла Елизавета Петровна, на сей раз обмахиваясь листом плотной бумаги, оказавшимся у её руки. — Благоволите принять мой указ, по которому я отписываю вам для нахождения вашей фабрики в Капорском уезде деревню Усть-Рудицу с принадлежащими там работными людьми.

   — Господи, как мне вас, ваше величество, благодарить за сей подарок! — воскликнул Михаил Васильевич. — Да теперь я стану настоящим фабрикантом, и всё, что произведу, будет только на пользу отечеству.

   — Да, но вы, профессор, не забыли о нашем давнем уговоре — сочинить историю России? Кстати, как идут ваши занятия сим важным предметом? — спросила государыня.

   — Ваше величество, — ответил Ломоносов, — я ни на один день не забываю о вашем монаршем мне доверии и занимаюсь историею в меру своих сил, дабы создать труд, достойный вашего славного царствования. Что же до других моих, в физике и в химии, упражнений, то они ни в коей мере не станут препятствием. Всяк человек, осмелюсь заметить, требует себе от трудов успокоения: для того, оставив настоящее дело, ищет себе с гостьми или домашними препровождения времени картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом, от чего я уже давно отказался... Посему уповаю, что и мне на успокоение от трудов, которые я на собрание и на сочинение российской истории и на украшение российского слова полагаю, позволено будет в день несколько часов времени, чтобы их вместо бильярду употребить на физические и химические опыты, которые мне служить имеют не токмо отменою материи вместо забавы, но и движением вместо лекарства. И сверх сего — пользу и честь отечеству принести могут едва ли меньше первой.

Беглец не по своей воле

   — Колодник! А ну давай пошевеливайся, собирай-ка манатки!

Свет из полуоткрытой двери был настолько жидкий — должно быть, ночь не совсем ещё кончилась, и солнышко не взошло, — что Зубарев не разглядел, сколько человек вошло в острог. Но — не один. Потому что кто-то больно саданул ему сапогом под зад, другой потянул за руки, а двое или трое, приближаясь, загремели цепями.

Слева и справа от него на полу, а ещё выше — на нарах, над самою головою, спали такие же арестанты, как он. На некоторых были цепи и ножные кандалы, но он был вольный.

   — Чего больно пихаетесь, — не сдержался Иван. — Нужен колодник, так и хватайте того, кто скован.

   — Поговори мне ещё — не только ноги, но и руки обую цепями, — прозвучал густой, с хрипотцою бас, и арестант ощутил на своих щиколотках холод железа.

   — За что, братцы? — завопил Зубарев. — Не было такого приказа, чтобы меня — в железа. Обознались вы в потёмках, не того вяжете.

   — Того, — коротко отрезал тот, что пинал сапогом. — Вставай, да мешок — за плечи. Подвода уже ждёт. Путь не близкий.

«В Сибирь! Как пить дать — в Сибирь отсылают», — забыв обиду и боль, радостно подумал Зубарев и вслух повторил:

   — Значит, домой!

   — Ага, — прохрипел тот, кто надевал колодки. — Домой. Под бок жене-молодухе.

   — И жена дома есть, — ответил Зубарев. — А что про дом сказал, так Сибирь — она и есть мой родной дом. Тобольский я. Так что для одних сей край — каторга и ссылка, для меня же — самые желанные места.

   — Не велено разговоры с тобою говорить, — оборвал его другой, толкнув в спину. — Садись-ка на телегу и помалкивай. А то, не ровен час, завезём тебя в такие места, что не обрадуешься. А случится что в дороге — вовсе никуда не доедешь. У нас это просто: кажинный день таких, как ты, арестантов по десятку и более сволакиваем на погост. Тебе, дура, повезло — пока ещё жив.

Ехали неделю, если не более. Дорога была тряскою и пыльною, да ещё чуть не с самого утра припекало солнце — всё ж июнь, считай — макушка лета. Одно спасение, когда ночами спадал зной, и клок сена под боком казался пуховиком.

К вечеру седьмого или восьмого дня далеко впереди заиграли золотом купола. Да не два или три, а целое скопище их!

   — Никак Москва! — ахнул Зубарев.

   — Она, матушка, — ответил возница. — Да тебе какая радость? Всё едино — посадят на цепь и здесь, на Москве.

   — А ну кончай разговоры говорить! — прикрикнул стражник с ружьём, сидевший рядом с кучером. — Правь прямо, в ихнюю Тайную канцелярию, как и написано в бумаге.

Сдали с рук на руки, как и было положено, и оказался Зубарев снова в большой бревенчатой избе с нарами и кислым и спёртым воздухом, что не продохнуть после раздольного, на воле, путешествия.

Кандалы сняли. «Счас на дыбу поволокут», — обожгла страшная догадка. Но никто не взял его под белы рученьки и не поволок в застенок, из-за которого нет-нет да доносились смертельные крики тех, кого пытали. Истерзанных, в крови, их потом заносили в избу и, как тюки, сбрасывали наземь, пока сами не оклемаются.

«И кто же придумал такие кары и послал их человеку, творению Божьему? — в который раз за эти полтора года неволи содрогалось сердце Зубарева. — И как Ты, Господь Всевышний, можешь такое допустить. Но, может, кара Твоя даётся людям как искупление, чтобы стали они чище и лучше? Сына Своего любимого Ты также послал на муки, чтобы потом вознёсся он на небо, к Тебе, в царство вечного рая. Только нет, не становятся и никогда не станут светлее сердца тех, кто выносит здесь ужасные страдания, и души тех, кто сии муки сотворяет несчастным. Все в равном грехе — и те, кто пытает, и те, что пытаемы. И пусть не радуются палачи, — и им пройти тою же кровавою тропкою, и им болтаться на дыбе, когда придёт их черёд. Для того она и существует, эта страшная Тайная канцелярия, чтобы всех держать в страхе — и тех, кто сегодня здесь, в крови и смрадных человеческих испражнениях, и тех, кто пока ещё в золоте и шелках на самом гребне власти. Приходит, ой как часто приходит и их черёд висеть на дыбе да класть голову свою на плаху!»

Когда же возникло на Руси сие страшное учреждение? Это можно было бы посчитать насмешкою, своеобразной иронией судьбы, но родилась Тайная канцелярия именно при тишайшем царе Алексее Михайловиче, который никого не казнил и ни с кем не враждовал.