Читаем без скачивания Французская революция, Бастилия - Томас Карлейль

Например, мир уже мог прослышать, как недавно в Бетюне, где возник такой же "хлебный бунт", как и во многих других местах, когда солдаты были выстроены и прозвучал приказ "пли!", не щелкнул ни один курок, и раздался только сердитый стук прикладов ружей о землю; солдаты стояли мрачные со странным выражением лица, пока они не были "подхвачены под руки хозяевами-патриотами" и уведены для угощения, а жалованье им было увеличено по подписке!22

В последнее время даже французская гвардия, лучший линейный полк, не обнаруживает склонности к уличной стрельбе. После разгрома дома Ревельона она вернулась, ропща, и с тех пор не истратила ни одного патрона, даже, как мы видели, когда получала на то приказ. Опасные настроения царят в среде этих гвардейцев. А взять приметных людей! Валади-пифагореец был когда-то их офицером. Да и под треуголками с кокардой, сколько ни будь в строю твердолобых, могут возникнуть сомнения, неведомые публике! Одну из наиболее твердых голов мы видим на плечах некоего сержанта Гоша[220]. Лазар Гош - таково его имя - прежде работал в королевских конюшнях Версаля, племянник бедной зеленщицы, проворный юноша, страстный книгочей. Теперь он сержант Гош, но дальше подняться по службе не может; он тратит жалованье на свечи и дешевые издания книг.

Вообще же самое лучшее, похоже, запереть эту французскую гвардию в казармы. Так думают Безанваль и другие. Но запертая в казармах французская гвардия образовывает не что иное, как "тайное общество", обязывающееся не принимать мер против Национального собрания. "Они развращены пифагорейцем Валади, они развращены деньгами и женщинами!" - кричат Безанваль и множество других. Чем угодно развращенные или не нуждающиеся в развращении вообще, вот они длинными колоннами, вырвавшись из-под замка, возглавляемые своими сержантами, прибывают 26 июня в Пале-Руаяль! Их приветствуют криками "Виват!", подарками и патриотическими тостами; следуют взаимные объятия и заявления, что дело Франции - это и их дело! Так продолжается на следующий и в последующие дни. И что поразительно помимо этого патриотического настроя и нарушения запрета, так это их "строжайше пунктуальное" поведение во всем остальном.

Сомнения охватывают их все больше, этих гвардейцев! Одиннадцать вожаков посажены в тюрьму Аббатства, но это нисколько не помогает. Заключенным достаточно всего-навсего "рукой одного лица" послать к вечеру одну строчку в Кафе-де-Фуайе, где на столах произносятся самые громовые патриотические речи. И сейчас же толпа в "две сотни молодых людей, быстро возросшая до четырех тысяч", вооружившись ломами, катится к Аббатству, разносит в щепки соответствующие двери и выносит одиннадцать заключенных, а вместе с ними и другие военные жертвы, кормит их ужином в саду Пале-Руаяля, устраивает на ночлег на походных кроватях в театре "Варьете" - другого национального Притания[221] еще не имеется. Все происходящее вполне продуманно! Эти молодые люди столь строги в выполнении своих общественных обязанностей, что, обнаружив среди освобожденных заключенного за совершение гражданского преступления, они возвращают его в камеру.

Почему же не вызваны подкрепления? Подкрепления были вызваны. Подкрепления прибыли галопом, с саблями наголо, но народ мягко "взял лошадей под уздцы", драгуны вложили сабли в ножны, подняли кепи в знак приветствия и замерли, как статуи драгунов, отличаясь от статуй лишь тем, что опрокидывали чарки "за короля и народ от всего сердца".

А теперь спросим в ответ, почему монсеньеры и Брольи, великий бог войны, видя все это, не остановились, не нашли какой-то другой путь, любой другой путь? К несчастью, как мы сказали, они не могли ничего видеть. Гордыня, которая ведет к падению, гнев, хотя и неразумный, но простительный и естественный, ожесточил их сердца и затуманил их головы; потеряв разум и алча насилия (прискорбное сочетание), они очертя голову ринулись навстречу судьбе. Не все полки - французская гвардия, не все развращены пифагорейцем Валади; призовем неразвращенные, свежие полки, призовем немецкую гвардию, Сали-Самада, старую швейцарскую гвардию, которые умеют сражаться, но не умеют говорить, кроме как на своих германских гортанных языках; пусть солдаты маршируют, дороги сотрясаются от артиллерийских повозок - Его Королевское Величество должен созвать новое королевское заседание и совершить на нем чудеса! Картечный залп может, если это необходимо, перерасти в вихрь и бурю.

В этих обстоятельствах, до того как начали падать раскаленные ядра, не стоит ли 120 парижским выборщикам, хотя их Наказы давно уже даны, снова ежедневно встречаться в качестве Избирательного клуба? Сначала они собираются "в одной таверне", где им с готовностью уступает место "большая свадебная компания". Позднее они перемещаются в Отель-де-Виль, в Большой зал самой Ратуши. Купеческий старшина Флессель со своими четырьмя эшевенами (помощниками) не могут помешать - такова сила общественного мнения. Лучше бы он со своими эшевенами и 26 городскими советниками - все они назначены сверху - тихо сидели в своих длинных мантиях, размышляя с ужасом в глазах о том, к чему приведут эти потрясения снизу и какова будет при этом их собственная судьба.

Глава четвертая. К ОРУЖИЮ!

Нечто неопределенное, роковое нависло над Парижем в эти душные июльские дни. Публикуется страстный призыв Марата воздержаться при всех обстоятельствах от насилия. Тем не менее голодные бедняки сжигают городские таможенные заставы, где взимаются пошлины с продовольствия, и требуют хлеба.

Утро 12 июля, воскресенье; улицы завешаны огромными плакатами, которые именем короля (De par le Roi) "призывают мирных горожан оставаться в домах", не волноваться и не собираться толпами. Зачем? Что означают эти "плакаты огромного размера"? А самое главное, что означает этот войсковой шум, стягивающиеся со всех сторон к площади Людовика XV драгуны и гусары, лица которых серьезны, хотя их осыпают бранью и даже кидают в них всякую всячину?28 С ними находится Безанваль. Его швейцарские гвардейцы уже расположились с четырьмя пушками на Елисейских Полях.

Неужели все-таки погромщики добрались до нас? От Севрского моста до самого Венсенна, от Сен-Дени до Марсова поля мы окружены! Тревога смутной неизвестности наполняет каждую душу. В Пале-Руаяле изъясняются испуганными междометиями и кивками: можно представить себе, какую душевную боль вызывает полуденный залп пушки (она стреляет, когда солнце пересекает зенит), напоминающий неясный глас рока. Все эти войска и впрямь призваны "против грабителей"? Но где же тогда грабители? Что за тайна носится в воздухе? Слушайте! Человеческим голосом внятно возвещаются вести к Иову[222]: Неккер, народный министр, спаситель Франции, уволен в отставку. Невозможно, невероятно! Это заговор против общественного спокойствия! Этот голос следует задушить в зародыше30, если бы его обладатель не поспешил скрыться. Тем не менее, друзья, думайте что хотите, но новость соответствует действительности. Неккер ушел. Со вчерашней ночи Неккер безостановочно гонит лошадей на север, покорно сохраняя тайну. Мы имеем новое министерство: Брольи, этого бога войны, аристократа Бретейя, Фулона, сказавшего: "Пусть народ жрет траву!"

В Пале-Руаяле и по всей Франции поэтому растет ропот. Бледность залила все лица, всех охватили смутный трепет и возбуждение, вырастающие до огромных раскатов ярости, подстегиваемой страхом.

Но взгляните на Камиля Демулена с лицом пророка, стремглав выбегающего из Кафе-де-Фуайе: волосы развеваются, в каждой руке по пистолету! Он взлетает на стол; полицейские прихвостни поедают его глазами: живые живым они не возьмут его, но, и умерев, не возьмут его живым. На этот раз он не заикается: "Друзья! Неужели мы умрем, как затравленные зайцы? Как овцы, гонимые на бойню, блеющие о пощаде там, где пощады нет, а есть только острый нож? Час пробил, великий час для француза и человека, когда угнетатели должны помериться силой с угнетенными. Наш лозунг: скорая смерть или освобождение навеки! Встретим же этот час как подобает! Мне кажется, нам пристал лишь один клич: "К оружию!"" Пусть по всему Парижу, по всей Франции пронесется ураганом и звучит "К оружию!". "К оружию!" - взрываются в ответ бесчисленные голоса, сливающиеся в один громовый демонический глас. На лицах загораются глаза, все сердца воспламеняются безумием. Такими или еще более подходящими словами Камиль пробуждает стихийные силы в этот великий момент. - "Друзья, - продолжает Камиль, - нам нужен опознавательный знак! Кокарды, зеленые кокарды - цвета надежды!" Как при налете саранчи погибает зеленая листва, так же исчезают зеленые ленты из соседних лавок, все зеленые вещи изрезаны и пущены на кокарды. Камиль сходит со стола, "его душат в объятиях, орошают слезами", ему протягивают кусок зеленой ленты, который он прикрепляет к шляпе. А теперь - в картинную лавку Курциуса, на Бульвары, на все четыре стороны. Покоя не будет, пока всю Францию не охватит пожар!