Читаем без скачивания Память, Скорбь и Тёрн - Уильямс Тэд

— Но люди Джошуа еще удерживают Наглимунд. И мне кажется, они с симпатией должны отнестись к человеку, изгнанному из своего дома негодяями Элиаса. Особенно теперь, поскольку люди поговаривают, что Элиас-таки убил беднягу Джошуа.

— А другие считают, что Джошуа оказался предателем, — сказал Шем, нежно потирая свой подбородок.

Вместо ответа маленький шут смачно плюнул. Саймон, лежавший наверху, чувствовал, как на него наваливается дремотная, ленивая тяжесть теплого весеннего дня. Это придавало разговору внизу какой-то оттенок несерьезности.

Убийство и предательство казались просто словами, а не настоящим убийством и предательством. В течение долгой паузы, возникшей за этими словами, Саймон почувствовал, что его глаза начинают слипаться…

— Может, это было не так уж и умно, братец Таузер, — это говорил Шем, тощий, старый Шем, такой обожженный и обветренный, как будто долго висел в коптильне, — поддразнивать короля. Тебе что, позарез понадобилось петь именно эту песню?

— Ха! — Таузер деловито почесал нос. — Мои западные предки, а они были настоящими бардами, а не хромыми, старыми акробатами, как я, они бы спели ему такую песенку, что у него уши бы отсохли! Говорят, что поэт Эоин Клуас однажды сложил балладу такой силы, что золотые пчелы Граинспога накинулись на вождя клана Громбату и зажалили его насмерть! Вот это была песня! — старый шут снова откинул голову к косяку. — Король! Я слышать не могу, когда его так называют. Я был рядом с его святым отцом всю мою жизнь, с детства до старости. Вот где был король, которого можно было называть королем. А этот хуже бандита… даже на мизинец не тот человек, каким был… его отец Джон.

Голос Таузера убаюкивал. И голова Шема-конюха медленно опустилась на грудь. Глаза Рубена были открыты, но сонно-неподвижны.

— Рассказывал ли я вам, — неожиданно вновь заговорил Таузер, — рассказывал ли я вам про меч короля? Меч короля Джона Сверкающий Гвоздь? Знаете ли вы, что он дал его мне и при этом сказал: Таузер! Только ты можешь передать это моему сыну Элиасу. Только ты… — слеза выкатилась на морщинистую щеку. — Отведи моего сына в тронный зал и вручи ему мой Сверкающий Гвоздь, сказал он мне. И так я и сделал! Я принес его в ту самую ночь, когда умер его дорогой отец… И он уронил его! Уронил его! — голос Таузера яростно дребезжал. — Меч, который его отец пронес через такое множество сражений! Больше, чем блох у гончей! Я не мог поверить своим глазам… Я не мог поверить такому… неуважению… Вы слушаете меня? Шем? Рубен?

Кузнец что-то пробурчал.

— Я ужаснулся. Я поднял меч, вытер его тканью, в которую он был завернут, и снова подал ему. На этот раз он взял его двумя руками. «Он вывернулся», — сказал мне этот идиот. И вот тогда, когда Элиас крепко держал меч, у него на лице появилось странное выражение, как… как… — Шут замолчал, и Саймон даже испугался, что он заснул, но оказалось, что маленький человек просто искал слово. — Выражение его лица, — продолжал Таузер, — было как у напакостившего ребенка, которого поймали за его занятием. Вот точно таким. Точно! Он весь побелел, его рот приоткрылся, и он вернул меч мне! «Похорони это с моим отцом, — сказал он. — Это его меч. Он должен быть с ним». — «Но он хотел, чтоб меч был передан вам, мой лорд», — сказал я, но он и слушать не стал. «Это новое время, старик, — сказал он мне, — и нам уже незачем трястись над этими реликвиями прошлого». Можете себе представить, какова наглость этого человека!?

Таузер пошарил вокруг себя, потом взял кувшин у Шема и сделал долгий глоток. Оба его компаньона теперь сидели с закрытыми глазами, но маленький старик не обращал на это никакого внимания. Он весь погрузился в прошлое.

— А потом он даже не отдал последнего долга своему бедному отцу. Он не опустил его в могилу своими руками. Не пожелал… не пожелал даже прикоснуться к нему. Предоставил это своему младшему брату. Предоставил Джошуа… — лысая голова Таузера качалась из стороны в сторону. — Можно было подумать… он жжет его… видеть, как он отдает его обратно… так быстро… проклятый щенок. — Голова Таузера еще раз покачнулась, затем упала ему на грудь и больше уже не поднималась.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Когда Саймон осторожно спускался с сеновала по лестнице, все трое уже крепко спали, как старые собаки у огня. Он прокрался мимо них на цыпочках, на мгновение задержавшись, чтобы оказать любезность: поднять кувшин, который кто-то из них опрокинул во сне. После этого он вышел на залитый солнцем хозяйственный двор.

Так много странного произошло в этом году, думал он, бросая камешки в колодец. Засуха, болезни, исчезнувший принц, сожженные и убитые люди в Фальшире…

Но почему-то все это было недостаточно серьезно. Потому что все, что происходит, подумал Саймон полурадуясь, полусожалея, происходит с другими. С незнакомыми.

Она удобно устроилась на подоконнике, глядя вниз через искусно гравированные стекла. Она не обернулась, когда он вошел, хотя стук его сапог по каменным плитам сообщил ей о его появлении. Он немного постоял в дверях, сложив руки на груди. Подождал. Она не оборачивалась. Тогда он подошел поближе и заглянул ей через плечо.

Ничего не было видно на хозяйственном дворе, кроме кухонного мальчишки, сидевшего на краю каменного колодца. Длинноногий, длинноволосый юнец в грязной одежде. В остальном двор был пуст, если не считать овец — грязных тюков шерсти, обследующих темную землю в надежде найти всходы молодой травки.

— В чем дело? — спросил он, кладя ей на плечо свою широкую руку. — Ты теперь так ненавидишь меня, что исчезаешь совершенно незаметно, не сказав мне ни слова.

Она покачала головой, и солнечный луч сверкнул в ее волосах. Ее длинные пальцы сжали его ладонь.

— Нет, — сказала она, все еще глядя на пустынный двор внизу. — Не тебя, а все, что я вижу вокруг.

Он нагнулся вперед, но она быстро отняла у него руку и поднесла ее к глазам, как бы закрывая их от слепящего солнца.

— Что ты ненавидишь? — спросил он, и нотки раздражения появились в его голосе. — Ты предпочла бы вернуться в Меремунд и жить в этом промозглом застенке, который определил мне отец? Где запах тухлой рыбы отравляет воздух даже на самых высоких балконах?

— Да, — сказала она и оттолкнула его руку. Сейчас она смотрела ему прямо в глаза. — Да, предпочла бы. Там по крайней мере я могла вдыхать свежий ветер с океана.

— О Боже, девочка, океан! Ты, хозяйка всего известного нам мира, плачешь оттого, что не можешь видеть эту проклятую воду! Смотри же! Смотри туда! — Он указал за стены Хейхолта. — Что же такое тогда Кинслаг?

Она презрительно улыбнулась.

— Это залив. Королевский залив, который покорно ждет, чтобы король соизволил по нему покататься или искупаться в нем. Но никакой король не владеет океаном!

— А! — он почти упал на ее подушечку для ног. — А за всем этим, по-видимому, скрывается мысль, что здесь для тебя тоже тюрьма! Какая ерунда! Я ведь знаю, почему ты расстроена.

Она отвернулась от окна и внимательно смотрела на него.

— Знаешь? — под презрительным тоном теплилась крошечная надежда. — Тогда скажи.

Элиас засмеялся.

— Потому что ты скоро выйдешь замуж. Ах, Мири, тут нечего бояться. Фенгбальд хвастун, но он еще молод и поэтому глуп. Я уверен, что терпеливая женская рука живо обучит его настоящим манерам. А если нет, так что ж, это будет означать только, что он неисправимый идиот.

Безнадежная маска покорности застыла на лице Мириамели.

— Нет, ты не понимаешь, — ее голос был бесцветным, как у сборщика налогов.

— Фенгбальд волнует меня не больше, чем камень на дороге. Я беспокоюсь о тебе. Это у тебя есть что-то, чего ты боишься. Почему ты выставляешься перед всеми этими… И почему ты издеваешься над старым человеком?

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Издеваюсь? Я? — на мгновение лицо Элиаса искривилось. — Этот старый сукин сын поет мне песню, в которой обвиняет меня в том, что я — ни много, ни мало — прикончил своего собственного брата! А ты заявляешь мне, что это я издеваюсь над ним! — Король внезапно вскочил на ноги, с силой пнув подушечку так, что она отлетела в угол комнаты. — Чего мне бояться?