Читаем без скачивания Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник) - Элис Манро (Мунро)

Какое-то время они не жаловались. Однажды я услышала, как старшая сказала младшей:

– Пусть мама думает, что мы счастливы. А то ведь расстроится.

И наконец взрыв. Обвинения, выставление напоказ своей несчастности (даже, думаю, преувеличение этой несчастности, специально для меня). Младшая стенает: «Ну почему ты не можешь просто жить дома?», а старшая ей в ответ саркастически: «Потому что мамочка ненавидит папу!»

Что ж, позвонила бывшему мужу (который задал мне примерно тот же вопрос и от себя предложил примерно тот же на него ответ). Поменяла дочерям билеты, помогла им собраться и отвезла в аэропорт. Всю дорогу мы играли в глупую игру, предложенную старшей дочкой. Надо выбрать число – 27 или, например, 42, – а потом, глядя в окно, считать увиденных мужчин, из которых двадцать седьмой, или сорок второй, или еще там какой-нибудь будет тем, за кого суждено выйти замуж.

Вернувшись из аэропорта в одиночестве, я собрала все, что от них осталось, – шарж, который нарисовала младшая, журнал «Гламур», купленный старшей, разные предметы бижутерии и одежды, которые они могли носить в Торонто, но не дома, – и, сунув все это в мусорный бак, накрыла крышкой. И когда я о них думаю, я ведь каждый раз делаю более-менее то же самое: захлопываю крышку сознания. Есть страдания, которые я могу выносить, – например, те, что связаны с мужчинами. И есть другие страдания, связанные с детьми, этих страданий я выносить не могу.

Я вернулась к той жизни, которую вела до их приезда. Перестала готовить завтраки и завела обычай каждое утро пить кофе со свежей булочкой в итальянской кондитерской. Вообще-то, сама идея о том, чтобы быть совершенно свободной от домашнего хозяйства, мне нравилась несказанно. Но теперь, как никогда прежде, я стала замечать выражения лиц людей, которые каждое утро сидели в кафе на табуретах у окна или за столиками на тротуаре, – тех людей, для которых эти завтраки, видимо, вовсе не были чем-то изысканным и удивительным, а были застарелой привычкой, навязанной одиночеством.

Вернувшись домой, я садилась писать и часами писала за деревянным столом у окна бывшей веранды, превращенной в нечто вроде кухни. Надеялась прокормиться писательством. Вскоре солнце нагревало маленькую комнатку, и мои ноги задней стороной (обычно я сидела в шортах) приклеивались к стулу. Одновременно носа достигал странный сладковатый химический запашок пластиковых сандалий, напитавшихся потом моих ступней. Мне он нравился – это был запах моего усердия и, как я надеялась, достижений. То, что я писала, было нисколько не лучше того, что получалось написать в прежней жизни, пока варится картошка или пока автоматическая стиральная машина, гудя и тарахтя, прокручивает в своем чреве белье. Написанного стало просто больше, и оно было нисколько не хуже, вот и все.

Ближе к вечеру я принимала ванну и, может быть, ходила встретиться с той или иной из своих подружек. Мы пили вино за столиком из тех, что выставлены прямо на тротуар перед каким-нибудь маленьким ресторанчиком на Квин-стрит, или Болдуин-стрит, или Брансуик-стрит и говорили за жизнь – главным образом о наших любовниках, – но нам неловко было произносить слово «любовник», и мы называли их «мужчинами, с которыми у нас отношения». А иногда я встречалась с мужчиной, с которым отношения были у меня. Пока дети были со мной, он был под запретом, хотя это правило я дважды нарушала, оставляя дочерей в выстуженном кинозале.

С этим человеком я познакомилась до того, как ушла от мужа (собственно, он и был непосредственной причиной, по которой я ушла), хотя перед ним – как и вообще перед всеми – я делала вид, что это не так. Когда мы с ним встречались, я старалась быть беззаботной и духовно независимой. Мы обменивались новостями (я всячески старалась, чтобы новости у меня были), смеялись и ходили гулять в Овраги, но чего мне действительно хотелось, так это подвигнуть его на секс со мной: я считала, что высокая страсть, охватывающая людей во время секса, приводит к слиянию всего лучшего, что в них есть. С моей стороны это было очень глупо, в том смысле, что рискованно, особенно для женщины моего возраста. Иногда после таких наших встреч я бывала до ослепления счастлива, ощущала какую-то особую защищенность, а иногда лежала пластом и мучилась, предчувствуя недоброе. Бывало, что после его ухода вдруг глядь – по щекам текут слезы, а я даже и не поняла еще, что плачу. А все из-за тени, что будто бы пробежала по его лицу, или какой-нибудь якобы проявленной им бесцеремонности, или мельком перехваченного тайного знака. По мере того как за окнами темнело, во дворе начинались посиделки с музыкой, криками и ссорами, которые позднее частенько переходили в драки, и я пугалась, но не какой-либо враждебности, а чего-то вроде собственного небытия.

В один из таких несчастных дней я позвонила Санни и получила приглашение провести уик-энд у нее на даче.

– А тут красиво, – сказала я.

Но на самом деле красоты местности, по которой мы ехали, ничего мне не говорили. Холмы были этаким множеством зеленых шишек, некоторые с коровами. Между холмов задушенные водорослями речушки с низкими бетонными мостами. В полях сено: его теперь стали заготавливать по-другому, увязывая в цилиндрические тюки и оставляя на поле.

– Погоди, посмотришь дом, – говорила Санни. – Жалкая хибара. В водопроводной трубе оказалась мышь. Дохлая. Набираешь ванну, а в воде такие меленькие шерстинки. Сейчас-то уже с этим справились, но никогда не знаешь, чего ждать завтра.

О моей новой жизни она вопросов не задавала. (Из деликатности? Или неодобрения?) Быть может, просто не знала, с чего начать, настолько она ее себе не представляла. Да все равно я говорила бы ей неправду. Или полуправду. Уйти от него было трудно, но это нужно было сделать. По детям ужасно скучаю, но это та цена, которую приходится платить. Учусь не ограничивать свободу мужчины и сохранять свободу самой. Учусь воспринимать секс легко, что мне, вообще-то, трудно, потому что воспитана я по-другому и уже не молода, но я учусь.

Целый уик-энд, думала я. Казалось, что впереди вечность.

На кирпичной стене дома был виден шрам в том месте, где стояла веранда, которую снесли. Во дворе топтались мальчишки, сыновья Санни.

– Марк потерял мяч! – крикнул старший, Грегори.

Санни велела ему поздороваться со мной.

– Хелло. Марк бросил мяч за сарай, и теперь мы не можем его найти.

Трехлетняя девочка, родившаяся за то время, что я Санни не видела, выбежала из кухни и при виде незнакомки встала как вкопанная. Но справилась с собой и сообщила:

– А у меня жук в голову залетел.

Санни подхватила ее на руки, я взяла из машины сумку, и мы вошли в кухню, где Майк Маккалэм намазывал хлеб кетчупом.

– Это ты! – сказали мы почти в унисон. Засмеялись, я бросилась к нему, он тоже сделал шаг ко мне. Пожали руки.

– А я сперва решила, что это твой отец, – сказала я.

Не знаю, вправду ли я подумала о бурильщике скважин. Скорее вот как: кто этот мужчина, вроде я его знаю? Мужчина, который несет себя так легко, словно запросто может прыгать в колодцы и выбираться из них. Волосы коротко подстриженные, седеющие, глубоко посаженные светлые глаза. Лицо худощавое, добродушное, но суровое. Привычная, без неприятного оттенка, сдержанность.

– Это вряд ли, – сказал он. – Папа умер.

В кухню с сумками, полными клюшек, вошел Джонстон, поприветствовал меня, велел Майку поторапливаться, а Санни ему говорит:

– Смотри-ка, милый, они знакомы. Они знают друг друга. Это надо же!

– Причем с детства, – сказал Майк.

Джонстон сказал:

– Правда? Это замечательно. – И мы все хором сказали то, что он явно собирался добавить:

– Мир тесен.

Майк и я все еще смотрели друг на друга и улыбались – мы как будто заверяли друг друга в том, что эта неожиданность, которая Санни и Джонстону могла показаться всего лишь замечательной, для нас была чудной и ослепительной вспышкой удачи.

До самого вечера, пока мужчин дома не было, я была полна счастливой энергии. Испекла к ужину персиковый пирог, малышке Клэр читала вслух, чтобы она угомонилась и заснула, а Санни с мальчиками ходила рыбачить (безуспешно) на грязноватый ручеек. Потом мы с ней сидели на полу в гостиной с бутылкой вина, разговаривали не за жизнь, а про книжки и снова подружились.

Майк помнил совсем не то, что помнила я. Он вспоминал, как мы ходили по верху какого-то старого бетонного фундамента, торчавшего из земли узкой лентой, и делали вид, что мы на страшной высоте, выше самых высоких зданий, и что если споткнешься, то упадешь и разобьешься насмерть. Я сказала, что это, наверное, было где-то не у нас, но потом вспомнила фундамент под гараж, вспомнила, как его заливали – в том месте, где наша подъездная дорожка выходит к шоссе, – а гараж так и не построили. И мы что – по нему ходили?