Читаем без скачивания Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник) - Элис Манро (Мунро)

Но вот мы наедине, и тут возникла скованность.

– Красиво здесь как, не правда ли? – сказала я. На этот раз сказала это искренне.

Сегодня, под серым облачным небом, холмы стали как-то милее и краше, чем выглядели вчера, при беспощадном солнечном свете. Листва деревьев в конце лета имела вид уже потрепанный, многие листики начали по краям рыжеть, а некоторые совсем пожелтели или покраснели. Выделялись деревья разных пород.

– Смотри: дубы, – сказала я.

– Здесь песчаная почва, – сказал Майк. – Вся местность, все эти холмы называются Дубовые Кряжи.

Я сказала, что Ирландия, наверное, красивая страна.

– Только больно уж там местами голо. Голые скалы.

– А что, твоя жена там выросла? И говорит с этим их очаровательным акцентом?

– Если бы ты ее послушала, тебе бы так и показалось. Но когда она возвращается туда, ей говорят, что она его утратила. На их слух она говорит как американка. Они говорят «американка» – Канада для них вообще не в счет.

– А ваши дети – в их речи, наверное, вообще ничего ирландского не чувствуется?

– Нет, конечно.

– А кто у вас? В смысле, мальчики? Девочки?

– Две девочки и мальчик.

Мне очень захотелось рассказать ему о противоречиях моей жизни, о ее горестях и нуждах. Я сказала:

– Я очень скучаю по детям.

Но он не ответил. Ни слова ни сочувствия, ни ободрения. Возможно, ему показалось неподобающим в данных обстоятельствах рассуждать о наших детях и супругах.

Вскоре после этого мы въехали на парковочную площадку у клаб-хауса, и Майк неожиданно оживленным тоном – пытаясь, видимо, компенсировать скованность, в которой пребывал, пока ехали, – сказал:

– Похоже, из-за прогноза все воскресные любители гольфа остались дома.

Действительно, на всей площадке была лишь одна машина. Он вышел и направился к кассе платить за пользование полем.

Прежде я никогда на поле для гольфа не бывала. Как в эту игру играют, видела, но только по телевизору, да и то раз или два и всегда не по своей воле; была наслышана, что определенный вид клюшек называется айрон, то есть «железка», есть клюшка под названием ниблик, а само поле именуется «линкс». Когда я сообщила об уровне своей подготовленности Майку, он сказал:

– Ну-у, тогда тебе, наверное, будет жутко скучно.

– Станет скучно – пойду прогуляюсь.

Это ему вроде бы понравилось. Он положил тяжелую теплую ладонь мне на плечо и говорит:

– Так ведь игра как раз в этом и состоит.

Мое невежество было прощено (разумеется, мне не пришлось реально выполнять функции носильщика и мальчика на побегушках), и скучно мне не было. Все, что мне предлагалось делать, – это ходить за ним следом и смотреть. Да, собственно, даже и смотреть было не обязательно. Я могла смотреть на деревья и любоваться окрестностями поля: деревья были высокими, с пышными кронами и стройными стволами, а вот какой породы… Может быть, акации? Иногда по кронам с шумом пробегал ветерок, которого внизу, где находились мы, не чувствовалось вовсе. Кроме того, в гуще ветвей прятались стаи птиц – черных дроздов или скворцов, – которые иногда по каким-то их общественным надобностям взлетали, но только для того, чтобы перепорхнуть с одного дерева на другое. Кстати, сейчас мне вспомнилось и то, зачем это было птицам: в августе и даже в конце июля они устраивают шумные массовые сборища – начинают сколачивать стаи для отлета на юг.

То и дело Майк что-нибудь говорил, но вряд ли мне. Отвечать нужды не было, да я на самом деле и не смогла бы. Впрочем, говорил он, как мне казалось, несколько больше, чем это делал бы человек, играющий сам с собой. Его бессвязные слова были то высказанным себе под нос порицанием, то похвалой или предостережением, а иногда и словами-то не были – всего лишь звуками, заменяющими слова, и они, наверное, действительно были исполнены смысла, понять который можно было лишь при условии, что знаешь человека по-настоящему и прожила с ним долгие годы в невынужденной близости.

Так вот что, стало быть, я должна была делать: давать ему усиленное, расширенное восприятие самого себя. Обеспечивать этакое утешительное самовосприятие, быть для него человеком-прокладкой, смягчающей одиночество. Он бы не стал ожидать этого и не требовал бы подобного, во всяком случае так естественно и легко, от другого мужчины. Да и от женщины, с которой не ощущал бы определенной установившейся связи.

Во все это я не вдумывалась. Но это носилось в воздухе, в самом удовольствии, которое я испытывала, расхаживая вслед за ним по полю. Похоть, которая столь яростно палила меня ночью, развеялась и уравновесилась, стянувшись до размеров вполне безопасной дежурной горелки, какие бывают в газовых колонках, и ждала своего часа спокойно и супружески. Я смотрела, как он выставляет мяч, осматривается и выбирает направление, раздумывает, щурится и наносит удар, потом наблюдала за полетом мяча, который, с моей точки зрения, всегда казался победным, но у него обычно вызывал недовольство, и мы снова переходили к следующей задаче, к нашему общему непосредственному будущему.

Расхаживая по полю, мы почти не разговаривали. Интересно, дождь-то пойдет или нет? – интересовались мы. Чувствуешь, капнуло? Мне показалось, что вроде да. А может, и нет. Это не был светский разговор о погоде: все непосредственно касалось игры. Удастся закончить раунд или нет?

Как выяснилось, не удастся. Упала капля дождя, определенно капля дождя, за ней другая, заморосило. Майк бросил взгляд вдоль поля туда, где облака изменили цвет, сделавшись из белых темно-синими, и сказал без особой тревоги или разочарования:

– Ну вот, такая у нас погода. – Принялся собирать клюшки, застегнул сумку.

К тому моменту мы были на самом дальнем от клаб-хауса краю поля. Среди птиц суматоха усилилась, они летали взад-вперед над нашими головами возбужденно, словно никак не могли на что-то решиться. Верхушки деревьев качались, и возник, зарождаясь словно где-то вверху, новый звук, вроде шума прибоя, бьющего в галечный пляж.

– Ладно, все, – сказал Майк. – Пошли-ка укроемся.

Он взял меня за руку, и мы поспешили через подстриженный газон к полосе кустов и высокого бурьяна между полем для гольфа и рекой.

С ближней к кромке газона стороны листва кустов была темной и вид имела почти ухоженный, словно это живая изгородь, специально там посаженная. Но на самом деле кусты росли беспорядочно, были дикими. Издали кусты казались непроходимыми, но при ближайшем рассмотрении в них обнаружились небольшие прорехи, узкие тропки, проложенные то ли животными, то ли людьми, лазавшими туда искать мячи для гольфа. Почва под кустами полого уходила вниз, и, пробившись сквозь ветвистую зацепистую стену, мы увидели кусок реки, наличием которой оправдывалось название, начертанное на вывеске над воротами. Гольф-клуб «Речной». Вода в реке была серо-стального цвета и даже на взгляд явно неслась и струилась, не размениваясь на рябь и зыбь, как это было бы в такую погоду с водой в озере. Между рекой и нами лежал луг сорных трав, все из которых, похоже, цвели одновременно. Золотарник, недотрога с ее красноватыми и желтыми колокольцами, что-то похожее на цветущую крапиву с ее розовато-лиловыми кисточками, дикие астры… Был тут и вьюнок, захватывающий и обвивающий что попало и путающийся в ногах. Почва была мягкой, но еще не липкой. Даже самые слабые и нежнейшие на вид травы вымахали тут в наш рост, а то и выше. Когда мы остановились и сквозь них глянули вверх, несколько поодаль увидели деревья, верхушки которых беспокойно метались. А со стороны иссиня-черных туч что-то надвигалось. То был настоящий дождь, готовый нагрянуть вслед за той моросью, что уже сеялась, но впечатление было такое, что надвигается нечто большее, чем просто дождь. Будто здоровенный кусок неба отслоился и рушится вниз с какой-то взбудораженной решимостью, принимая форму не вполне узнаваемого живого существа, спереди окутанного завесами дождя – не сетчатыми, а толстыми и отчаянно полощущими простынями. Нам они были отчетливо видны, несмотря на то что на нас до сих пор падали всего лишь мелкие, ленивые капельки. Мы как будто смотрели в окно, не очень веря в то, что это окно вдруг разлетится вдребезги, но вдруг это произошло, и тут по нам вдарил сразу и дождь, и ветер, который схватил меня за волосы и поднял их дыбом. Такое было чувство, что сейчас то же самое будет и с кожей.

Я попыталась развернуться: был такой позыв, возникший только что, – выскочить из кустов и броситься к клаб-хаусу. Но я не могла двинуться. Достаточно трудно было даже просто стоять, а на открытом месте ветер непременно бы сразу сбил с ног.

Ссутулившись и угнув голову к ветру, Майк стал обходить меня, все время держа за руку. Встал ко мне лицом, собственным телом заслоняя меня от бури. Проку от этого было столько же, как если бы меня заслоняла зубочистка. Он что-то говорил мне прямо в лицо, но я не слышала. Он кричал, но до меня не доходило ни звука. Теперь он держал меня за обе руки, перехватил их за запястья и крепко сжимал. Тянул меня вниз, оба при попытке двинуться теряли равновесие, но в конце концов оказались на корточках у самой земли. И так близко, что не могли друг друга видеть: смотреть могли только вниз, на маленькие речки, уже проложившие себе русла в земле вокруг наших ног, на потоптанные нами растения и на наши промокшие туфли. И даже на это приходилось смотреть сквозь потоки воды, катящейся по нашим лицам.