Читаем без скачивания Хрупкая душа - Джоди Пиколт

— Я пас, Шарлотта, — просто сказал он, неся тебя в дом, — Делай что хочешь, но меня в это не втягивай.

И я уже не в первый раз подумала, что, сложись обстоятельства по-другому, после такой ссоры я непременно обратилась бы за помощью к Пайпер. Позвонила бы ей и рассказала, что я думаю на этот счет, а не Шон. И мне стало бы лучше просто потому, что она меня выслушала.

И я поступила бы так, как научила меня ты: я стала бы ждать, пока разлом между мною и твоим отцом не зарастет. Потому что эта «косточка» болела от каждого движения.

— Какого черта?! — воскликнул Шон, и я, оторвав взгляд от земли, увидела на пороге Амелию.

Она как ни в чем ни бывало ела яблоко. Волосы у нее были выкрашены в неестественный синий электрик. Поймав мой взгляд, она ухмыльнулась.

— Рок-н-ролл жив, — сказала она.

Ты удивленно на нее уставилась.

— Почему у Амелии на голове сладкая вата?

Я с трудом перевела дыхание.

— Не сейчас, — пробормотала я. — Только не сейчас.

И я поднялась по лестнице, как будто каждая ступенька была стеклянной.

В последние восемь недель беременности я каждое утро испытывала блаженство — в течение ровно трех секунд. Я выплывала на поверхность сознания и на эти три прекрасные секунды забывала обо всем. Я чувствовала, как ты ворочаешься в моем животе, как отбиваешь барабанную дробь своими ножками, — и мне казалось, что всё будет хорошо.

Но реальность опускалась с непреклонностью театрального занавеса: эта барабанная дробь могла стоить тебе нового перелома ноги. Перевернувшись в моем теле, ты могла изувечить свое. Я неподвижно лежала в постели и думала, умрешь ли ты во время родов. Или в считаные минуты снустя после рождения. Или нам повезет — и мы сорвем джекпот: ты выживешь, но на всю жизнь останешься калекой. По иронии судьбы твои кости ломались с той же легкостью, с какой разбивалось мое сердце.

Однажды мне приснился кошмар. Мне снилось, что я родила, но никто со мной не разговаривает, никто не объясняет, что случилось. Акушерка, анестезиолог и все медсестры стоят ко мне спиной. «Где мой ребенок?» — спрашиваю я, но даже Шон пятится назад и качает головой. Я с трудом приподнимаюсь и смотрю себе между ног, но вместо ребенка вижу лишь груду битого хрусталя. Среди осколков я замечаю твои крохотные ноготки, розовый бутончик мозга, ушко и петельку кишки.

В ту ночь я проснулась с жутким воплем и уснуть смогла лишь через несколько часов. Наутро, когда Шон разбудил меня, я сказала, что не могу встать с кровати. И я не преувеличивала: я действительно была уверена, что любое мое обыденное действие ставит твою жизнь под угрозу. Каждый мой шаг может тебя ранить, но если я не буду делать никаких шагов, то ты, возможно, уцелеешь.

Шон позвонил Пайпер, и та сразу же примчалась к нам и стала объяснять мне природу беременности, словно неразумному дитяти: что есть амниотический мешок, околоплодная жидкость, прослойка между моим и твоим телом. Конечно, я всё это знала, но я знала и много всего другого, что на поверку оказалось ложью. Знала, что кости с течением времени крепнут, а не слабеют, например, или что ребенок, у которого не обнаружен синдром Дауна, — это здоровый ребенок. Она сказала Шону, что мне нужно просто отоспаться и она заглянет попозже. Но Шон всё равно волновался и, сказавшись больным на работе, позвонил нашему священнику.

Отец Грейди, как выяснилось, принимал вызовы на дом. Он сел на стул, который Шон специально приволок в спальню.

— Я слышал, вы чем-то взволнованы.

— Это еще мягко сказано.

— Господь не нагружает нас непосильными ношами, — заметил отец Грейди.

Это всё, конечно, чудесно, но чем моя дочь Его прогневила? Зачем ей терпеть страдания еще до появления на свет?

— Я всегда верил, что самых любимых детей своих Он отдает родителям, которым доверяет, — продолжил отец Грейди.

— Мой ребенок может умереть, — отрезала я.

— Ваш ребенок может покинуть этот мир, — поправил меня пастырь, — И уйти к Иисусу.

На глаза мои набежали слезы.

— Пускай заберет какого-нибудь другого ребенка.

— Шарлотта! — вспыхнул Шон.

Отец Грейди взглянул на меня большими ласковыми глазами.

— Шон подумал, что мне стоит благословить ваше дитя. Вы не возражаете? — И он занес руки над моим животом.

Я кивнула: не время было отказываться от благословения. Но пока он молился над холмиком моего тела, я про себя читала другую молитву: «Оставь мне ее — и можешь забрать всё прочее».

Он ушел, оставив библейскую открытку на прикроватной тумбочке и обещание молиться за нас. Шон спустился проводить его, а я всё не сводила глаз с этой открытки. Иисус, распятый на кресте. Я понимала, что Он познал боль. Он чувствовал, как гвозди рвут Его кожу и дробят Его кости.

Через двадцать минут, приняв душ и переодевшись, я вышла в кухню, где Шон сидел, уткнувшись лицом в ладони. Он казался таким усталым, таким беззащитным… А я столько переживала за себя и за ребенка, что перестала замечать его страдания. Представьте только, каково это: зарабатывать на жизнь спасением чужих людей — и не суметь спасти собственного нерожденного ребенка.

— Проснулась, — констатировал он.

— Думаю пойти прогуляться.

— И правильно. Свежий воздух. Я с тобой.

Он резко встал, и стол пошатнулся.

— Знаешь, — сказала я с вымученной улыбкой, — я бы хотела побыть одна.

— А… Хорошо. Конечно.

И все-таки я видела, что его это задело. Я не понимала физики нашего случая: мы разделили чудовищное горе, как оно могло нас разобщить?

Шон решил, что мне нужно подумать, навести порядок в мыслях. Но после визита отца Грейди я вспомнила одну женщину, около года назад переставшую ходить в церковь. Она жила на нашей улице, и я порой видела, как она выносит пакеты с мусором. Ее звали Энни. Я знала о ней лишь одно: что когда-то она была беременна, но так и не родила. И больше не появлялась на мессе. Ходили слухи, что она сделала аборт.

Меня воспитали католичкой. В моей школе преподавали монахини. В нашем классе были девочки, которые беременели, но они либо исчезали из классного журнала, либо уезжали учиться за рубеж, после чего возвращались присмиревшими и пугливыми. Но несмотря на это, я с восемнадцати лет неизменно голосовала за демократов. Возможно, я сама не сделала бы такой выбор, но выбор всё же должен быть.

И вот теперь я стала задумываться, почему сама никогда бы на это не пошла: потому ли, что росла в католической среде, или просто потому, что никогда прежде не сталкивалась с необходимостью принять решение. Потому что раньше мой «выбор» был чисто теоретическим.

Энни жила в желтом, будто бы пряничном домике с садом, где летом распускался лилейник. Я постучала к ней в дверь, не успев придумать, что скажу. «Привет, меня зовут Шарлотта. Зачем ты сделала аборт?»

Слава богу, мне не открыли. Я всё больше сомневалась, стоит ли это делать. Но едва я сошла с крыльца, за спиной послышался голос:

— Здравствуйте. А я думала, мне показалось.

На Энни были джинсы, красная блузка без рукавов и садовые перчатки. Волосы у нее были стянуты узлом на макушке, на губах играла приветливая улыбка.

— Мы же с вами соседи, верно?

— Мой ребенок болен, — выпалила я в ответ.

Она скрестила руки на груди, и улыбка ее мигом растаяла.

— Мне очень жаль, — бесцветным голосом сказала она.

— Врачи говорят, что если она выживет, — а шансы невелики, — то всю жизнь будет мучиться. Ужасно мучиться. Я знаю, что нельзя даже думать об этом, но мне все-таки непонятно, почему, если ты любишь человека и хочешь уберечь его от страданий, это считается грехом. — Я вытерла слезы рукавом. — Я не могу сказать об этом мужу. Не могу даже признаться, что эта мысль приходила мне в голову.

Она смущенно ковырнула землю носком кроссовки.

— Моему ребенку сегодня исполнилось бы два года, шесть месяцев и четыре дня, — сказала она. — У нее была какая-то генетическая болезнь. Если бы она родилась, то на всю жизнь осталась бы умственно отсталой. С развитием на уровне полугодовалого младенца. Меня уговорила мама. Она сказала: «Энни, ты о себе толком позаботиться не можешь. Как же ты будешь заботиться о таком ребенке? Ты еще молодая. Родишь другого». И я сдалась. Мне сделали искусственные роды на двадцать второй неделе. — Энни отвернулась, но я успела заметить, что глаза у нее блестят. — Вы не знаете всей правды, — продолжала она. — Когда плод извлекают, то выдают свидетельство о смерти. А свидетельства о рождении не дают. А потом идет молоко, и его никак не остановишь. — Она заглянула мне в глаза. — Победителем из этой ситуации не выйдешь. Родите — будете страдать открыто, сделаете аборт — и боль ваша останется внутри навсегда. Я знаю, что меня не осудят за то, что я сделала. Но и похвалить себя за верное решение я не в силах.