Читаем без скачивания Анна-Мария - Эльза Триоле

Они прошли подземельем, частично переоборудованном под винные погреба: здесь валялись бочки, бутылки…

— Немного осталось, — все так же улыбаясь, сказал проводник, — тут ваши солдаты немало выпили.

— Но не всё? Для фронтовиков — даже удивительно.

Проводник промолчал. Они поднялись по железной винтовой лестнице и очутились в коридоре.

— Здесь кухни, полагаю, они вас не интересуют?

Оставив кухни слева, они свернули в другой коридор, широкий, обшитый панелью.

— Тут ряд комнат, где теперь живут родственники принца, — сказал проводник, когда они повстречали женщину в черном с кошелкой, откуда торчали зеленые хвостики моркови. — Погорельцы, — добавил он со своей улыбочкой. Одна из дверей, выходящих в коридор, открылась, и оттуда высунулась белокурая мальчишеская головенка.

— Курт! — крикнул кто-то.

Голова исчезла. Проводник предупредил:

— Осторожно, мадам…

Чемоданы, корзины, мешки загромождали коридор. Сильно пахло кухней, капустой…

— Я провел вас этим путем, чтобы не подниматься по лестнице.

Проводник открыл дверь лифта. Этот замок — целая вселенная! Лифт — настоящий маленький салон — медленно, медленно полз вверх… Он доставил Анну-Марию в холл, который она видела накануне вечером, там на дверях висели белые, прикрепленные кнопками, бумажные квадратики… За столом сидел французский унтер-офицер, несколько немцев стояли в очереди.

По мощеному двору сновали французские солдаты, раздавалась французская речь… невидимый тенор где-то пел: «Свобода ведет нас за собой… И с севера до юга военная труба…»

— Машина ждет вас внизу, — сказал белокурый проводник.

Они миновали громадный сводчатый переход, соединяющий обе половины замка. Дальше, под крутым мощеным откосом находились гаражи, конюшни. Два солдата мыли машину, поливая ее из шланга водой. Кривоногий человечек в поношенной тирольской куртке, в кожаных залоснившихся шортах обогнал Анну-Марию и направился к службам.

— Барон X., он проживает в замке вместе с женой и детьми, — пояснил белокурый проводник.

А Анна-Мария приняла барона за конюха!

Машина ждала у подъемного моста, пришлось пересечь весь двор. Ухмыляющиеся солдаты с любопытством наблюдали, как хорошенькая дамочка усаживалась в машину генерала… «Что это еще за штучка?» Проводник переломился надвое, кланяясь вслед отъезжающей машине. Машина медленно взобралась на подъемный мост и не спеша обогнула замок… Анна-Мария снова увидела проводника, он быстро шагал по тропинке вдоль стены замка. Она не сразу узнала его: замкнутое, озабоченное лицо, без тени улыбки.

Анна-Мария прибыла в штаб примерно ко второму завтраку. Два марокканских солдата накрывали стол на веранде, где накануне обедали гости. Бессмысленно о чем-либо спрашивать этих солдат, они не понимали ни слова по-французски, а кроме них, никого не было. Пианино заперто, к одному из стульев в неустойчивом равновесии прислонился контрабас — единственная облеченная плотью вещь среди деревянных скелетов-пюпитров. Марокканцы раскладывали на длинном белом столе красные розы. Анна-Мария вошла в дом. В белых коридорах, устланных светлыми коврами, ни души. Где-то здесь должна находиться кухня. Она толкнула дверь, за которой слышались женские голоса. Да, она действительно очутилась на кухне.

Образцовая кухня — огромная, белая, сверкающая… горы очищенных овощей, глыбы масла, белый пар над электрическими плитами… Крикливые голоса умолкли, женщины с любопытством уставились на Анну-Марию. Все здоровенные — плечи, как у кариатид, крепкие шеи, ноги с толстыми икрами.

— Я хотела бы выпить чашку кофе или чая, — на плохом школьном немецком языке обратилась к ним Анна-Мария.

— Jawohl [31]— отозвалась кухарка, одетая в полосатое, белое с синим, платье.

Кофе Анне-Марии принесли на веранду, откуда она, опершись о балюстраду, смотрела на мирную зеленую долину, долину для белокурых, на штык и тюрбан часового, прочерчивающих по яркому голубому небу правильный полукруг. Анна-Мария залпом выпила кофе: ей хотелось уехать никем не замеченной, и она, на свою ответственность, задержала машину. Будь генерал в штабе, она поблагодарила бы его за гостеприимство и попросила бы у него машину, чтобы вернуться к полковнику Вуарону. Но генерала не было. Она оставила на подносе несколько марок для официантки и подошла к большому зеркалу попудриться и подкрасить губы. Официантка, одна из тех мощных кухонных кариатид, взяла деньги и злобно проворчала вслед Анне-Марии:

— Verdammt! Недельная зарплата — на чай… Сука!

Анна-Мария даже головы не повернула. Пусть, все равно. Она не знала курса марки: для французов марка почти не имела ценности. Пусть эта девка ее ненавидит, наплевать.

Машина ждала за домом. Шоферу, вероятно, не улыбалось уезжать перед самым завтраком, ну что ж, пусть, наплевать, вообще на все наплевать. Машина брала повороты на скорости сто километров в час. И на это наплевать. Если шофер думает напугать ее… Ослепительное полуденное солнце. Хорошо ли все это, плохо ли? Генерал, эта ночь, «на чай» кухонной кариатиде, отъезд… «Эти девушки ненавидят меня, — думала Анна-Мария, — потому что я победительница. Они не питают неприязни к мужчинам, наоборот, они любят победителей, но зато отыгрываются на женщинах; они ненавидят меня, мои нарядные платья, тонкую талию, маленькие ноги, ненавидят меня за почтительные поклоны офицеров, за машину, предоставленную мне генералом. Мужчина для них — высшее существо, но в отношениях с женщинами они вдруг обретают чувство собственного достоинства, а на самом деле это обыкновенная мелкая зависть. Сучки… А улыбочка проводника из дома Гогенцолернов! Этой улыбочки у него не было, когда я заметила его на тропинке у стены… Чего только они о нас не думают, как только не судят… „Победа с песней подымает нам шлагбаум…“ Победа… Ведь не одна же я понимаю, что никакой победы нет. А вместе с тем ни на одном лице не написано ужаса, никто ничего не видит и не слышит… Что сделают с этим огромным китом на мели, посреди Европы, который гниет и распространяет зловоние, отравляющее все вокруг?»

— Аммами! — воскликнул Жако, выходя ей навстречу с салфеткой в руках. — Как все будут рады снова вас увидеть!.. Идите скорее, мы за столом, остался еще один бифштекс! Ну как, нашли что-нибудь любопытное, сделали хорошие снимки?

— Сфотографировала часового в тюрбане…

— Не много же пленки вы израсходовали.

Полковник радостно засмеялся.

— Господа! — во весь голос возвестил он, входя с Анной-Марией в столовую. — Вот мадам Белланже. У де Шамфора с ней не произошло ничего из ряда вон выходящего. Она сфотографировала часового в тюрбане.

Генералу де Шамфору понравилось, как исчезла эта женщина. То, что о нем думала Анна-Мария, было весьма далеко от истины: она и представить себе не могла, какое место занимали женщины в жизни Филиппа де Шамфора. Он с удовольствием вспоминал Анну-Марию, не только не досадовал на нее, но, наоборот, одобрял; исчезновение Анны-Марии, продиктованное, как он полагал, скромностью, казалось ему красивым жестом. Ему и в голову не приходило, что Анна-Мария хочет просто поставить точку, он считал, что решать она предоставляет ему… Найти ее было значительно проще, чем Жюльетту: по его приказанию, адъютант написал полковнику Вуарону и попросил его сообщить адрес мадам Белланже, чтобы переслать ей кое-какие сведения, о которых она просила. Полковник сообщил парижский адрес, но добавил, что мадам Белланже сейчас продолжает поездку по Германии и неизвестно еще, когда вернется домой.

Но генерал не торопился, успеет известить ее о своем приезде, когда будет в Париже, куда собирался наведаться в ближайшее время.

Наступила осень. Поминутно выключали свет, стране не хватало угля. По той же причине не работало центральное отопление. Оно стало мифом, как стали мифом такси, магазины с товарами, общедоступные рестораны, кафе, куда можно было зайти погреться и выпить горячего кофе с молоком, рогаликом или бутербродом с ветчиной. По-прежнему не было ни ветчины, ни угля… Анна-Мария жила среди электрических обогревательных приборов, платила огромные штрафы, ее уже не раз предупреждали, что ток будет отключен. Ее пугал холод, она стала очень зябкой. Лучше голодать, чем мерзнуть! В передней были навалены дрова, а в одном из углов столовой громоздился мешок угля. В этой проклятой квартире не было никаких подсобных помещений, ни погреба, ни чердака: она предназначалась для счастливых времен, когда запасы хранятся у торговцев.

Хотя Анна-Мария и прожила пять лет одна, в гостиницах, в меблированных комнатах, а в годы подполья скиталась по чужим людям, она очень легко обрела вновь старые привычки хозяйки дома, у которой двое детей и муж — практикующий врач, он требует безупречного порядка, а помогает ей только приходящая прислуга. Анна-Мария топила печь, готовила, чистила картошку, мыла полы, как самая опрятная и проворная служанка. Она серьезно занялась фотографией и ежедневно ходила к известному фотографу-женщине, по фамилии Метц. В 1939 году ее арестовали по подозрению в шпионаже, но тут же освободили. Поговаривали, что во время оккупации она якшалась с немцами, но в конце концов не больше, чем многие другие. Ее фотографии часто печатались в роскошных литературно-художественных, иллюстрированных журналах. Эта мужеподобная дама отличалась ясным умом и великолепно знала свое дело. К ней ходила еще одна ученица, по имени Жанина, дочь оружейника, сидевшего в тюрьме Френ за сотрудничество с оккупантами. У этой молодой кареглазой девицы была соблазнительная грудь, на которую заглядывалась мадам Метц… Анна-Мария смотрела на все сквозь пальцы и прилежно училась. «С паршивой овцы хоть шерсти клок», — твердила она про себя, когда Жанина с ужасом и возмущением рассказывала о тюрьме Френ, а мадам Метц иронизировала над движением Сопротивления. Анна-Мария упрямо строила новую жизнь, раз ее старая жизнь рухнула. Она добилась включения телефона, и случалось, ей звонили, хотя чаще всего по ошибке. Почтальон приносил иногда письма, счета, записку от Жако…