Читаем без скачивания Детство Лёвы - Борис Минаев

Маму смущало, что я болел сразу по всем фронтам — зубы были ни к чёрту, печень шалила, дыхательные пути то и дело закупоривались.

— Хорошо хоть с сердцем у тебя всё в порядке! — вздыхала она.

У меня со многим было всё в порядке. Но мама этого не понимала. Ей казалось, что я слишком много болею.

— Ты у меня какой-то ослабленный, — говорила она, с сомнением изучая моё лицо. — Какой-то жёлтый. Живой труп.

Дома мама заставляла меня дышать над горячей картошкой, парить ноги, пить таблетки, лежать с горчичниками, сидеть с колючим шарфом.

И всё время что-нибудь есть.

Зелень, свежие огурцы, малину, облепиховое варенье, сало, рыбий жир, куриный бульон, жареную печень, мумиё и кожуру от апельсинов.

Любое новое средство пробуждало в маме талант народного целителя.

— Ну, посмотри, Сима, — весело говорила она папе. — У него сегодня совсем другой цвет лица.

Папа с сомнением смотрел на меня и тихо качал головой.

— Залечишь, — односложно выражался он и мама начинала возмущаться, а иногда даже кричать.

— Ну, хорошо! — кричала она. — Если ты не веришь в этот способ, давайте вместе думать! Обратимся в платную поликлинику! Должен же быть какой-то выход! Не могу же я всё время сидеть на бюллетене!

Бюллетенем называлась голубая бумажка. На самом деле у неё было простое русское название: листок нетрудоспособности.

Я часто читал мамин листок нетрудоспособности. Врач выставлял в нём числа: с первого ноября по восьмое ноября, с восьмого ноября по пятнадцатое ноября…

Это были дни, когда мама была не способна трудиться. Из-за меня. Я мечтал уничтожить свою карту. Но знал, что из этого ничего не выйдет.

На обратной дороге, по пути из поликлиники, мы заходили в «Гастроном».

Это был самый самый большой дом среди всех Новых домов. Мама совершала там разные неординарные покупки.

— Мама, зачем же тебе живая рыба? — тихо и потрясение спрашивал я.

— Ты можешь немного помолчать? — так же тихо отвечала мама.

Она сжимала меня за локоть и глядела умоляюще.

— Я сейчас подойду! Только чек выбью и подойду! Постой в очереди! Ну хоть три минуточки… Ладно?

…Наверное, вы прекрасно знаете, что такое очередь.

Но вы наверное, а вернее, вы конечно не знаете, что такое очередь за мясом. Покупатель в очереди за мясом не просто стоит и тихо ждёт. Он волнуется. Он переживает за всех, кому нужно мясо. А потом сам подходит к прилавку и, например, говорит:

— А без жира нет?

Или он говорит:

— Ну вообще! Одни кости!

А продавец ему на всё это отвечает:

— Не нравится — не берите!

И у них возникает горячая дискуссия.

Покупатель наседает:

— Да что вы мне подсовываете!

А продавец отбивается:

— Не нравится — не берите!

И очередь начинает немного гудеть. Одни гудят в защиту покупателя. Другие гудят в защиту продавца.

Так гудят зрители на футболе. Так в унисон актёрской паузе сладко вздыхают театралы.

Покупатель в очереди за мясом, конечно, тоже переполнен разными чувствами.

Он, например, говорит продавцу:

— Мне вот нужно для второго! Я вот жаркое хочу приготовить! А вы что даёте? Суповой набор?

Но продавец молчит. Смотрит мимо него белыми глазами.

Очередь перестает гудеть. И начинает вопить и колыхаться.

— Не задерживайте людей! — кричат одни.

— Что за безобразие! — кричат другие.

— До обеда всего полчаса осталось! — заводятся третьи.

Продавец гнусно ухмыляется и выжидательно смотрит на покупателя.

— Ну, хорошо! — брезгливо говорит покупатель. — Дайте мне вот тот кусок… Нет, знаете что, лучше вот этот…

— Тот или этот? — уточняет продавец.

— Этот. Этот! — вопит покупатель.

После чего грубый нехороший продавец пишет ему химическим карандашом цену мяса на обрывке оберточной бумаги. Скажем, он пишет ему — рубль восемьдесят две (1.82). И протягивает ему этот обрывок грязными и мокрыми от сырого мяса пальцами. И покупатель, совершенно раздавленный и оскорблённый в своих лучших чувствах, несёт эту драгоценную цифру в кассу. Потом он выбивает свой чек, сует его продавцу и хватает завёрнутое в бумагу своё мясо, а потом дома, или прямо здесь, на специальном таком шатающемся столике с алюминиевыми гнутыми ножками, внимательно разглядывает дико и прихотливо разрубленные мясные кости, из которых ему и предстоит делать своё выдающееся жаркое.

К продавцу мясного отдела подходит скромно одетая пожилая женщина. Проще даже сказать — старушка.

— Сынок, — жалобно говорит старушка, — ну пожалуйста… Мне для котлеток.

И только продавец избавляется от старушки, вырубив громадным топором для неё из другого куска маленький постный кусочек — как на прилавок грузно наваливается большая женщина с большим подбородком и крупными яркими губами.

— Вы мне, пожалуйста, вон тот окорочок покажите, — низким голосом просит она. — Вон тот, мне кажется, такой сочный-сочный. Как вы считаете?

…Бедная мама! Как она порхала от одного отдела к другому, пытаясь всюду занять очереди, всюду успеть, всюду протолкаться, протиснуться, ну а я испуганно взирал на эти её героические попытки.

Она ставила меня в эти очереди, и я наблюдал великую жизнь Гастронома — с его мраморными ваннами, в которых плавала полуживая рыба, с его мясными отделами, где продавец в белом колпаке клоуна остервенело рубил бараньи рёбра, с его величественными кассами, с его блистающими люстрами и густым слоем опилок на грязном полу.

Из гулких железных люков выплывали как в сказке ящики с мороженой рыбой и мешки с зелёной капустой, кто-то швырял синих цыплят и они летели по воздуху почти как живые, старушки вежливо уносили маленькие бумажные кулёчки с конфетами, а старики раздражённо гремели пустыми бутылками из-под кефира.

Я смотрел и смотрел на этот великий Дом Еды, и голова начинала кружиться.

— Мама, — говорил я, когда мы шли домой, нагруженные свёртками. — Скажи, зачем ты покупаешь это сырое мясо?

— Не говори пожалуйста ерунды, — отвечала мне мама.

— Мама, ну зачем нам сырое мясо? — чуть не плача, уговаривал я её. — Я же так люблю котлеты пожарские по двенадцать копеек. Или домашние шестикопеечные тоже люблю. Я люблю и пельмени русские. Я и сосиски люблю молочные. Или хочешь, свиные люблю. И особенно колбасу докторскую. Я, правда, ещё много чего люблю.

— Ну и люби, — сурово отвечала мама. — А я знаю, что растущему организму нужно свежее мясо. Мне и доктор так сказала: жареная вырезка полезна для лейкоцитов. У тебя лейкоциты что-то не очень в последнее время.

— Мама, ну какие лейкоциты? — продолжал чуть не плакать я. — А зачем тебе эти дохлые караси? Кто их будет есть? Я терпеть не могу жареную рыбу! Я её вообще не ем! Она же бьёт хвостом! Вот смотри, как бьёт! Как живая…

— Она и есть живая, — мужественно отвечала мама. — Папа любит жареную рыбу. Он может есть её прямо с головой. В голове много всего ценного для организма. И вообще прекрати разговаривать со мной на эту тему. Это очень хороший гастроном. Здесь прекрасный рыбный и мясной отделы. Здесь бывает дефицит. Здесь буженина даже бывает. Здесь майонез всегда есть в баночках. Здесь всё самое свежее всегда, самое лучшее. Поэтому чуть-чуть надо постоять в очереди. Надо постоять чуть-чуть, а не ныть. Вырастешь нытиком, ну кто за тебя замуж выйдет тогда?

И смеялась звонко.

Иногда Колупаев спрашивал меня строго:

— Лёва, ты курил когда-нибудь? Только честно.

И я признавался:

— Никогда.

— Ну и правильно! — восхищался мной Колупаев. — Завидую тебе, Лёва! Тебе уже не нужно бросать. Ты уже не куришь. А вот я никак не могу бросить. У меня вместо лёгких одна чернота.

— Ты что? — пугался я.

— Я знаю, знаю, — скромно говорил Колупаев. — Мне врач рентген показала. Ещё, говорит, годик, и ты инвалид. А я вот что-то никак не брошу! Организм сопротивляется.

Колупаев важно вынимал из непонятного места жёваную-пережёваную сигарету, большим и указательным пальцами доставал пустой спичечный коробок с одной-единственной спичкой — и закрыв её воротником куртки, красиво прикуривал, так красиво, что я замирал от ужаса и восторга.

— Что ты куришь, Колупаев? — с восторгом спрашивал я.

— Ява явская, — небрежно отвечал Колупаев. — Второй сорт. Вот мне один Мальбором тут давал затянуться. Это да.

— А почему ты Явой не затягиваешься? — вежливо интересовался я.

— Как это не затягиваюсь? — кашлял от неожиданности Колупаев. — Ты чего, с ума сошёл? Я даже кольца пускать могу.

И долго и с удовольствием пускал кольца.

Мне, конечно, не нравилось, что Колупаев так вредит своему здоровью. Но я обожал вместе с ним табачный ларёк.

Я любил его нежно и глубоко.

Мы с Колупаевым подолгу могли стоять и изучать его маленькую уютную витрину.