Читаем без скачивания Воздушная деревня - Верн Жюль Габриэль

И, обращаясь к Ло-Маи, с которым он приспособился объясняться жестами, Макс Губер спросил:

— Мсело-Тала-Тала должен выйти?

Последовал утвердительный знак Ло-Маи, как бы говоривший: "Позже… Позже…"

— Ну, не важно, заметил Макс Губер. — Лишь бы нам дозволили, наконец лицезреть эту августейшую физиономию.

— А в ожидании надо ничего не пропустить в этом спектакле, — сказал Джон Корт, жадно вглядываясь в красочную экзотическую картину.

И вот что увидели двое друзей. В центре площади, совершенно свободном от деревьев, оставалось незанятым пространство с полгектара. Толпа собралась вокруг, несомненно с целью повеселиться на празднике до того момента, как появится король на пороге своего дворца. Упадут ли тогда вагди ниц перед ним? Начнется ли массовое поклонение?

— В конце концов, — заметил Джон Корт, — не следует рассматривать подобное поклонение как проявление религиозности, поскольку оно, в общем-то, адресовалось бы только человеку.

— Если этот человек не окажется сделанным из дерева или камня… А что, если этот властелин — всего лишь идол вроде тех, которых почитают туземцы Полинезии?[207] — высказал предположение Макс Губер.

— В этом случае, мой дорогой Макс, у жителей Нгалы окажется все, что необходимо для человеческого существа… И они получили бы полное право числиться среди людей, как и упомянутые вами туземцы…

— Если допустить, что эти последние заслуживают такого звания, — усомнился Макс Губер не очень лестным для полинезийской расы тоном.

— Заслуживают, мой милый Макс, ведь они верят в существование какого-то божества… Никогда никому не приходила в голову — и не придет! — мысль отнести их к животному миру, пускай даже к самым развитым его представителям!

Благодаря семейству Ло-Маи Джон Корт, Макс Губер и Лланга заняли удобное для обозрения место.

Оставляя свободным центр площади, молодежь обоего пола пустилась в пляс, а старшие по возрасту приступили к выпивке, так что все это напоминало фламандскую ярмарку с гуляньем.

Лесные жители поглощали алкогольные напитки собственного производства — перебродившие соки с добавлением специй, извлеченных из стручков тамариндовых деревьев. И напитки, должно быть, весьма крепкие, потому что многие очень скоро захмелели, а ноги принялись выписывать затейливые кренделя.

Эти пляски ничуть не напоминали благородные фигуры менуэта или старинного бретонского танца пасс-пье, но, с другой стороны, не походили и на припадочное виляние бедрами и различные па на танцульках в парижских предместьях. В них преобладали прыжки, гримасы, кривлянье. В общем, в этих хореографических этюдах гораздо больше было от обезьян, нежели от людей. И уж конечно, не от обезьян ярмарочных, дрессированных, а от сохранивших в целости свои первобытные инстинкты.

Вагдийские танцы не сопровождались веселым гулом толпы. Аккомпанировали им самые грубые и примитивные инструменты: превращенные в подобие барабанов тыквенные бутылки с натянутой на них кожей, полые стебли растений, обрезанные в форме свистков… Дюжина крепких глоток что есть мочи дула в эти свистульки, а другие яростно барабанили в свои тамтамы. О, Боже! Никогда еще человеческим ушам не приходилось выдерживать подобного кошачьего концерта.

— Похоже на то, что чувство меры им совершенно не свойственно, — резюмировал Джон Корт.

— Как и чувство тональности, — добавил Макс Губер.

Но вообще-то они чувствительны к музыке, мой дорогой Макс…

— Такое свойство есть и у животных, мой милый Джон, по крайней мере у некоторых. На мой взгляд, музыка это низший род искусства, обращенный к низшим чувствам. А если речь идет о живописи, о скульптуре, литературе, то ни одно животное не чувствует их очарования. Никто еще не видел, чтобы даже самые умные из них проявили хоть малейшее волнение перед картиной или бы их растрогала поэтическая строка…

Как бы там ни было, вагди приближались к человеку не только потому, что на них воздействовала музыка, но и потому, что они сами ввели это искусство в свой обиход.

Два часа уже провели друзья на площади, и нетерпение Макса Губера достигло крайней точки. Его прямо-таки бесило, что этот Мсело-Тала-Тала не соизволит даже пошевелиться в ответ на всеобщее ликование, на это празднество в свою честь. Нельзя же так третировать своих верноподданных!

Тем временем веселье нарастало, шум усиливался. Пляски становились все возбужденнее, многие перепились до чертиков, и угроза беспорядка, каких-нибудь опасных сцен уже висела в воздухе, когда вдруг стало тихо.

Все успокоились, присели на корточки, застыли в неподвижности. Абсолютная тишина внезапно сменила всеобщий кавардак, оглушительный грохот тамтамов и пронзительные вопли свистулек.

В это мгновение дверь королевского жилища растворилась, и воины образовали перед нею живой коридор, построившись с обеих сторон.

— Наконец-то! — с облегчением вздохнул Макс. — Сейчас мы его увидим, этого монарха!

Однако Его Величество не спешил к своим подданным. Из хижины вынесли какой-то предмет, накрытый листьями, и водрузили его в центре площади. Каково же было вполне естественное изумление обоих друзей, когда они узнали в предмете самую обыкновенную шарманку! По всей видимости, сей священный инструмент появлялся на свет Божий лишь во время торжественных церемоний в Нгале, и собравшиеся внимали скудному репертуару шарманки с восторгом первооткрывателейй.

— Да ведь это шарманка доктора Йогаузена! — сказал Джон Корт.

— Такой водонепроницаемый механизм может быть только у нее! — поддержал Макс Губер. — Теперь я понимаю, почему в ночь нашего прибытия в Нгалу мне почудилось, будто я слышу вальс Вебера над головой!

— И вы ничего не сказали нам об этом, Макс?

— Я думал, что мне приснилось, Джон!

— Что касается инструмента, — продолжал Джон Корт, — то я убежден: вагди притащили его из хижины доктора.

— После того, как растерзали беднягу!

Пышно разукрашенный вагди наверное, руководитель местного оркестра занял позицию перед инструментом и принялся крутить ручку.

И тотчас же вальс, которому не хватало нескольких нот, громко зазвучал к превеликому удовольствию аудитории.

Начался концерт, сменивший хореографические упражнения. Толпа внимала ему, покачивая головами, правда, не попадая в такт. Впрочем, звуки вальса явно не навевали ей тех вращательных движений, которые они сообщают цивилизованным людям Старого и Нового Света.

Как бы сознавая всю важность своего занятия, вагдийский дирижер с полной серьезностью все крутил и крутил рукоятку музыкального ящика.

Интересно, знает ли кто-нибудь в Нгале, что шарманка заключает в себе и другие мелодии? Таким вопросом задавался Джон Корт. Не могли ли как-нибудь случайно эти дикари обнаружить, что, нажав на пружину, можно заменить мелодию Вебера другой?

Как бы там ни было, после получаса, посвященного исключительно вальсу Вебера, исполнитель нажал на боковую клавишу, как это делает уличный шарманщик с инструментом, висящим у него на плече.

— Вот это да! — вырвалось у Макса Губера. — Здорово! Просто чудо…

Действительно чудо. Не иначе, как кто-нибудь обучил этих африканских дикарей обращению с механизмом, показал им, как извлекать из аппарата все мелодии, спрятанные в его утробе.

Затем ручка снова пришла в движение. И тотчас же на смену немецкой музыке пришла французская, полилась мелодия очень популярной душещипательной песенки "Милость Бога".

Всем известен этот «шедевр» Луизы Пюже. И каждый помнит, что куплет исполняется там в ля миноре на шестнадцати тактах, а рефрен в ля мажоре, согласно всем правилам искусства той поры.

— Ах несчастный!.. Ах негодяй! — прорычал Макс Губер,

и его возмущенные возгласы привлекли внимание, вызвав многозначительное перешептывание аудитории.

— Кто этот негодяй? — спросил Джон Корт. — Тот, который играет на шарманке?

— Нет! Тот, который ее изготовил! Чтобы сэкономить, он не заложил в ее нутро ни "до диеза", ни "соль диеза"! И этот припев, который должен звучать в ля мажоре: "Иди, мое дитя, прощай, На милость Бога…" — он исполняет в до мажоре!