Читаем без скачивания Иудаизм. Древнейшая мировая религия - Николас де Ланж

Мидраш и Агада

Многочисленные наблюдения о Боге, хотя и не систематизированные, мы находим в классических текстах раввинистического иудаизма, Талмуде и мидрашах. Некоторые из них представляют собой вариации на библейские мотивы. Другие адаптируют библейские учения, развивают их, а то и косвенным образом противоречат им. Однако практически всегда раввины сопровождают свои ремарки цитатами из Библии. Это очень характерно для мидрашей: перечитывать Библию, как если бы она была современным текстом.

Приведем несколько примеров.

Псалом 65 начинается с не вполне ясного утверждения: «Тебе, Боже, тишина есть хвала на Сионе, и Тебе воздастся обет». Довольно часто подобные туманные места привлекали внимание мидрашистов. Одно из раввинистических объяснений связывает данный стих с апофатической теологией: никакой человеческий язык не в силах описать природу Бога. «Это как бесценный драгоценный камень: во что бы вы его ни оценили, все равно будет мало»[79].

«Да призрит на тебя Господь светлым лицом Своим» (Числ 6:25). Рабби Натан говорит: это свет Шехины, как сказано (Ис 60:1): «Восстань, светись, ибо пришел свет твой, и слава Господня взошла над тобою»[80].

«Я, даже Я, есть Он, – и нет бога, кроме Меня; Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю» (Втор 32:39). Этот стих приводится как ответ [трем категориям евреев]: тем, кто говорит, что нет власти на небе; тем, кто говорит, что на небе – две власти; и тем, кто говорит, что нет власти, которая может оживлять и умерщвлять, делать зло или добро.[81]

В отсутствие систематического богословия о богословии раввинов дают представление темы, к которым они возвращаются снова и снова. Одна из этих тем – единство Божие. По-видимому, раввины утверждали ее перед лицом альтернативных воззрений: не только языческого многобожия, но и христианской веры в Троицу, персидского дуализма (при котором мир видится как поле битвы между добром и злом) и еще одной дуалистической концепции, при которой Богу помогает в сотворении и управлении миром своего рода меньший бог. Поэтому раввины непреклонно настаивают: Бог един и уникален, и никаких помощников у него нет.

Опираясь на библейские основы, раввины сочетали представление о божественной трансцендентности с идеей присутствия Бога в мире. Это присутствие они называли словом «Шехина» (существительное женского рода!). Концепция Шехины было попыткой сохранить понятие о любящем и личностном Боге перед лицом философских умозаключений, делавших упор на совершенство и отдаленность Бога. Раввины даже говорили, что Шехина делит с людьми их страдания, уходит в плен вместе с народом Израилевым. Интересно, что это ничуть не мешало им одновременно верить в единство Божие! Как это бывало и в Библии, одна концепция накладывалась на другую, причем никто не анализировал возникшие противоречия и не пытался их решить. Аналогичным образом обстоит дело с образами Бога как безжалостного судьи и как любящего отца. На первый взгляд, перед нами вещи взаимоисключающие, но раввины думали иначе:

Был у царя кубок тончайшего стекла.

– Чем, – думал царь, – кубок этот наполнять? Горячей влаги стекло не выдержит, от холодной потускнеет.

И царь брал кубок только для теплых напитков.

Сотворил Бог вселенную и подумал, как руководить Своим творением: одним строгим правосудием – миру грозит разрушение; одним милосердием – земля в грехах потонет. «Соединю, – решил Господь, – правосудие с милосердием. И то, устоит ли?[82]

Многие евреи, не изучавшие раввинистические тексты, знакомы с их богословием по молитвенникам. Неистощимый материал для проповедей содержит и раввинистическая агада (она во многом и возникла в условиях проповеди, как ясно из многих притч и назиданий). Если читатель ищет логические построения и ответы на философские вопросы о Боге, его не удовлетворит раввинистическая аргументация. Однако в своей непосредственности и интуитивности выкладок, способности извлечь многочисленные и часто удивительные ответы из внимательного вчитывания в тексты, она часто кажется на удивление современной.

Философы

Первым еврейским философом был Филон Александрийский (первая половина I века н.э.). Он написал много книг, и многие из них дошли до наших дней. Правда, на еврейскую традицию они почти не повлияли, а сохранили их для человечества лишь христианские писцы. К философским трудам Филона подтолкнула встреча иудаизма, основанного на Библии, с греческой мыслью (главным образом платонического толка). В своих книгах Филон пытался примирить эти воззрения, понимая Библию как своего рода учебник по платонизму.

После Филона еврейская философия долго молчала, пока не возродилась в контексте мусульманского калама (схоластической теологии) IX века. Самой выдающейся фигурой этого времени был Саадья (882-942), глава («гао́н») еврейской академии в Суре (Ирак). Калам ставил перед собой преимущественно апологетические задачи: обосновывать религиозные верования рациональными доводами. Тогдашние еврейские мыслители, как раббанитские, так и караимские, сочувствовали этим задачам, за вычетом того, что источником богооткровенной истины считали Еврейскую Библию, а не Коран. Еврейский калам просуществовал недолго: на смену ему пришла полновесная философская традиция, основывавшаяся на греческих авторах (посредством арабских переводов).

В средневековой еврейской философии господствовало аристотелианство, но давал о себе знать и неоплатонизм. Ярчайшим неоплатоником был Соломон Ибн Габироль (ок. 1020 – ок. 1057). Мы уже упоминали о поэме «Царский венец» («Кетер мальхут»), а его важнейший философский труд называется «Источник жизни». Самый известный из еврейских аристотелианцев – Маймонид. Свои богословские воззрения он развивал не только в трактате «Путеводитель колеблющихся», но и в ряде других произведений, в том числе «Мишне Тора» (комментарий на Мишну и свод законов). Первая глава последней из вышеупомянутых книг начинается с утверждения о существовании Бога. Это утверждение сочетает библейские и аристотелианские элементы:

Основа основ и столп мудрости – знать, что есть Первичная Сущность, которая является причиной существования всего сущего. И все, что есть на небесах и на земле, и все, что между ними, существует благодаря Истинной Сущности. И если представить, что Его нет – ничто не могло бы существовать. И если представить, что ничего, кроме Него, не существует, – Он один будет существовать и не исчезнет, как все остальное. Ибо в Нем нуждается все сущее, а Он, Благословенный, не нуждается ни в чем. Поэтому Его истинность отлична от истинности всего. («Мишне Тора», 1:1-3)[83].

По мнению Маймонида, об атрибутах Бога мы почти ничего сказать не можем: совершенная инаковость Его природы недоступна нашему разуму. Поддаются описанию лишь деяния Бога, причем по аналогии с человеческим поведением. Когда мы говорим, что Бог соделал благо, то имеем в виду, что сочли бы такой поступок благим, если бы он исходил от человека. Даже тезис о единстве Бога не относится к положительным утверждениям: он лишь исключает альтернативы. Таков путь отрицательного (апофатического) богословия.

Впрочем, апофатика не всем была близка. Например, ее критик Хасдай Крескас (ум. 1412 г.) настаивал, что божественные атрибуты следует понимать в положительном смысле.

Если средневековые еврейские философы находились под влиянием арабской мысли, авторы Просвещения работали в немецкой культурной среде и в условиях эмансипации. Такой еврей, как Маймонид, был уверен в своем положении в обществе: он имел меньше привилегий, чем мусульманин, но зато обладал стабильным и четко очерченным статусом. Это позволяло ему уверенно вступать в диалог с мусульманскими мыслителями, которые имели во многом общий с ним интеллектуальный багаж и не пытались обратить его в ислам. Напротив, в средневековом христианском мире развитие еврейской философии застопорилось потому, что евреи не могли полноценно участвовать в интеллектуальной жизни. Даже в конце XIX века блестящие еврейские мыслители Эдмунд Гуссерль и Анри Бергсон, которые могли бы внести крупный вклад в еврейскую религиозную мысль, уступили давлению и обратились в христианство. Другие предпочитали заниматься не религиозной философией, а «нейтральными» течениями просвещенческой мысли, где еврейская идентичность не мешала. Те же еврейские авторы, которые сохранили верность иудаизму, снова и снова обращались к апологетике, отстаивая еврейские ценности перед лицом ценностей христианских и немецких.

Показательна противоречивая фигура Моисея Мендельсона (1729-1786), современника Канта и друга Лессинга. Сторонник политической эмансипации евреев, он обнаружил, что его карьере мешает отказ креститься и что иудаизм приходится постоянно защищать от нападок со стороны христиан. Между тем, горячо сочувствуя идеалам Просвещения, Мендельсон сохранял верность иудаизму (на свой лад). Он написал книгу под названием «Иерусалим» (1783 г.), в которой противопоставлял иудаизм и христианство: христианство – это религия веры, а иудаизм – религия дела, закона, составляющего его уникальное божественное наследие, причем какие-либо догматы, недоступные для демонстрации с помощью разума, иудаизму чужды.