Читаем без скачивания Полководцы гражданской войны - Сергей Голубов

Руководители большевистского подполья разрешили Котовскому обратиться в редакцию местных газет с письмом, в котором он с возмущением доказывал непричастность своей дружины к убийству в порту. И это письмо напечатано не было, но содержание его стало известным всей Одессе.

Сперва мы с Павлом были в кафе одни, потом сюда зашли двое молодых людей. Они разделись и оказались в шикарных, очень модных костюмах. Все в них было, как у обычных представителей «золотой молодежи» того времени. Только после того, как они уселись, спросив кофе и домино, я заметил, что задние карманы брюк у них оттопыривают крупнокалиберные пистолеты.

— Ну вот, — сказал удовлетворенно Павел, — охрана уже на месте. Значит, и сам скоро заявится…

За полчаса, что мы провели в кафе, Онищенко успел многое рассказать мне о Григории Ивановиче Котовском.

— Лет ему тридцать пять, — говорил Павел, — образование у него всего сельскохозяйственное училище, а развит он значительно больше этого. Читал, видать, много да, шатаясь по тюрьмам, с умными людьми встречался.

Я узнал, что, начав в Бессарабии в девятьсот пятом году террор против помещиков, сжигая их имения, экспроприируя ценности у богачей, Григорий Иванович все захваченное раздавал бедноте в городах и селах. Зимой девятьсот шестого года его выдал провокатор, он был арестован, бежал, снова был выдан полиции и арестован. В течение двух с половиной лет он просидел под следствием в николаевской каторжной тюрьме, потом приговорен был к двенадцати годам каторги.

Я обратил внимание, с каким искренним восхищением Павел говорил о мужественной борьбе Котовского с царскими властями. Онищенко, рябоватый, белобрысый матрос с открытым лицом и ласковыми, лучистыми голубыми глазами, председатель подпольного ревкома, сам ежесекундно рискующий жизнью, преклонялся перед беззаветной преданностью Котовского делу революции.

Я узнал, что после приговора, пройдя через несколько каторжных тюрем, Котовский в конце двенадцатого года был водворен на Нерчинскую каторгу в Восточной Сибири. Отсюда он бежал уже зимой тринадцатого года. Началась нелегальная жизнь, долгие скитания, поиски работы, эпизодическая помощь политического Красного Креста, подложные паспорта…

Наконец летом четырнадцатого года Котовский добрался до родной Бессарабии и с головой окунулся в прежнюю боевую деятельность. На ноги была поставлена вся полиция. Ранней весной шестнадцатого года жандармерия и конные стражники — всего около трехсот человек — окружили имение, где Котовский служил по подложному паспорту. Он оказал отчаянное сопротивление, но силы были неравные: с простреленной грудью Григорий Иванович был закован в кандалы и отправлен для суда я следствия в одесскую тюрьму. На этот раз военный, суд приговорил его к смертной казни через повешение…

— Командовал тогда Юго-Западным фронтом генерал Брусилов, — рассказывал Павел, — так вот он Гришу, уже не знаю по каким причинам, помиловал: заменил виселицу пожизненной каторгой… Потом — Февральская революция. Котовского условно освободили от наказания, отправили его с маршевой ротой на фронт… Когда румыны оккупировали Бессарабию, он отходил с боями в одних рядах с нами, большевиками…

Беседа наша внезапно была прервана. К кафе подкатил извозчик-«лихач» с зеленой шелковой сеткой на крупе лошади и коляской на баллонах. Из пролетки вышел мужчина атлетического сложения, в бобровой шапке и в шубе с бобровым же воротником. Он разделся и оказался в смокинге и брюках в полоску. Дружинники Котовского продолжали с увлечением играть в домино, не обращая на своего командира никакого внимания.

Когда Григорий Иванович подошел к нашему столику, Павел кивнул в мою сторону:

— Тот самый, что ты просил.

Мужчина в смокинге близко заглянул мне в глаза, крепко пожал руку и, усаживаясь, отрывисто представился:

— Гриша…

Пока они вполголоса переговаривались с Павлом о своих делах, я внимательно разглядывал своего нового знакомца: напомаженная голова, черные волосы причесаны на прямой пробор, коротко подстрижены усики, в углу рта — незажженная гаванская сигара.

Признаюсь, не таким представлял я себе легендарного Котовского. Передо мною сидел не то циркач, не то маклер с черной биржи. Смокинг облегал его могучие плечи, как влитый; казалось, стоит только «Грише» сделать резкое движение, и костюм его треснет по всем швам. Только позже я узнал, что и тогда Григорий Иванович уже брил голову наголо. Таким образом, мне довелось познакомиться с ним, когда он был в гриме. Кстати, гримировался он всегда сам и делал это с профессиональным искусством…

Онищенко вскоре ушел, оставив нас вдвоем. Я недоумевал, зачем я мог понадобиться Котовскому. Павел мне ничего об этом не сказал, а я не спрашивал: не полагалось. Тут все выяснилось: Котовскому нужно было рекомендовать двух французских солдат, вполне проверенных, готовых в любую минуту дезертировать и перейти на нелегальное положение, чтобы работать в революционном подполье.

— Мне нужны п-парни, — говорил Котовский, слегка заикаясь, — абсолютно надежные, готовые на все, п-понимаешь? На все!

Дело в том, что в войсках интервентов агитацией, пропагандой и распространением большевистской литературы у нас занималась так называемая «иностранная коллегия», активистов которой, по условиям конспирации, никак нельзя было сводить с боевой дружиной. Я же, хотя и вращался тоже среди иностранцев, но с совершенно иными заданиями. Так что я являлся наиболее подходящим посредником для подобной операции.

Так состоялось наше знакомство. В условиях одесского большевистского подполья 1918–1919 годов мне с Котовским довелось встретиться по делу еще несколько раз. Григорий Иванович появлялся то в образе мелкого помещика в пыльных сапогах, брезентовом плаще, с кнутом в руке, то блестящим офицером с вензелями академии генштаба, то священником. Я не всегда сразу узнавал Котовского: способностью перевоплощаться он владел в совершенстве. Ему служили не только грим и костюм: он изменял походку, выражение лица, голос, жестикуляцию…

В последний раз, перед тем как мы вышли из подполья, я встретился с Котовским в порту поздно вечером. На этот раз он был забулдыгой-шкипером с серьгой в мочке уха, с потухшей трубкой в зубах, в лихо заломленной на затылок морской фуражке, в тельняшке, плотно облегающей его могучую грудь под расстегнутым кителем.

Закончив деловой разговор, мы стояли у балюстрады одного из причалов, поглядывая на темные силуэты военных судов интервентов на рейде. Недолго оставалось им здесь торчать. Эвакуация белогвардейских и иностранных войск уже началась, в городе шла подготовка к вооруженному восстанию, вступление в Одессу партизан и регулярных частей Красной Армии ожидалось со дня на день.