Читаем без скачивания История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 3 - Джованни Казанова

— О боже мой! Я пропала. Какой ужасный завтрак! Объяснитесь.

— Я выпил к А фе, как я пью его каждое утро.

— Но это глупость, мой друг; к А фе — это лавка, где продают к О фе, и то, что продают, это чашка кофе.

— Ладно! Разве вы пьете чашку? Мы в Италии говорим, что пьем кофе и понимаем, что мы не пьем лавку.

— Надо говорить правильно. Ну, а ваши два савояра, как вы их съели?

— Размочил внутри. Они были не больше тех, что лежат у вас на ночном столике.

— И вы называете их савоярами ? Говорите «бисквиты».

— Мы называем их в Италии савоярами, мадам, потому что мода на них пришла из Савойи, и это не моя ошибка, если вы решили, что я съел двух из этих комиссионеров, которые болтаются на углу улиц, доставляя услуги публике, и которых вы называете савоярами, хотя они, может быть из другой страны. На будущее, я буду говорить, что съел бисквиты, чтобы приспособиться к вашим привычкам, но позвольте вам сказать, что термин савояры более правильный.

Появляется ее муж, она ему отчитывается о наших спорах, он смеется и говорит ей, что я прав. Входит племянница. Это девица четырнадцати лет, умная и очень симпатичная; я ей давал пять-шесть уроков, и, поскольку ей нравился язык, и она хотела попрактиковаться, она начала говорить. Вот роковой комплимент, который она мне сделала:

— Signore sono incantata di ci vedere in buona salute[40].

— Я благодарю вас, мадемуазель, но чтобы перевести «я рад» надо говорить ho piacere. И еще, чтобы перевести «вас видеть», надо говорить di vedervi, а не di vi vedere .

— Я думала, следует ставить «vi» впереди.

— Нет, мадемуазель, мы ставим его сзади.

И вот вам месье и мадам, заливающиеся смехом, краснеющая девица, и я, ее поправляющий и безуспешно пытающийся избежать глупостей подобного рода, но это факт. Я беру книгу, надувшись и тщетно ожидая, что их смех прекратится, но он продолжается больше недели. Эти несносные двусмысленности обегают Париж и приводят меня в ярость, но я наконец осознаю значение языка, а моя удача от меня убегает. Кребийон, отсмеявшись, говорит мне, что следует говорить après (потом), а не derrière (сзади). Но если французы развлекаются ошибками, которые я допускаю в их языке, я не прочь взять реванш, подмечая смешные обороты, употребляемые в этом языке.

— Месье, — спрашиваю я, — как себя чувствует мадам ваша жена?

— Вы оказываете ей честь.

— Речь не идет о чести; я спрашиваю, как она себя чувствует.

Молодой человек в Булонском лесу падает с лошади; я подбегаю, чтобы его поднять, и вот он стоит и в порядке.

— С вами приключилась неприятность?

— Совсем наоборот, месье.

Падение доставило вам удовольствие.

Я у мадам Президентши, в первый раз, приходит ее племянничек, весь в бриллиантах; она меня представляет и называет мое имя и страну.

— Как это, месье, вы итальянец? По мне, вы так хорошо смотритесь, что я бы поспорил, что вы француз.

— Месье, при виде вас я бы тоже рискнул и держал бы пари, что вы итальянец.

— Я не знал, как они выглядят.

Я сидел за столом у миледи Ламберт, обратили внимание на халцедон на моем пальце, где была превосходно выгравирована голова Людовика XV. Мой перстень совершает тур вокруг стола, все отмечают поразительное сходство; одна молодая маркиза возвращает мне перстень и говорит:

— Это действительно антик?

— То-есть, камень? Да, мадам, конечно.

Все смеются, и маркиза, напрягая мозги, не удерживается от вопроса, почему смеются. После обеда говорят о носороге, которого показывают за двадцать четыре су с человека на ярмарке в Сен-Жермен — «Пойдем посмотрим, пойдем посмотрим». Мы садимся в экипаж и приезжаем на ярмарку, обходим кругом аллеи, разыскивая ту, где находится носорог. Я единственный мужчина, я поддерживаю под руку двух дам, мудрая маркиза нас обгоняет. В конце той аллеи, где, как нам сказали, находится животное, сидит в дверях его хозяин и собирает деньги с желающих войти. Это мужчина, одетый в африканское платье, смуглый, огромных размеров, имеющий вид монстра; но маркиза должна, по крайней мере, признать в нем мужчину. Отнюдь.

— Это вы, месье, носорог?

— Входите, мадам, входите.

Она видит, что мы задыхаемся от смеха, и, увидев настоящего носорога, считает себя обязанной просить прощения у африканца, объясняя, что никогда в жизни не видела носорогов, и поэтому он не должен обижаться на ее ошибку.

В гостиной Итальянской комедии, куда во время антрактов заходили зимой погреться самые знатные сеньоры и развлекались разговорами с актрисами, что сидели там в ожидании своего выхода на сцену, я сидел рядом с Камиллой, сестрой Коралины, и смешил ее разными байками. Молодой советник, которому не понравилось, что я ее занимаю вопреки его усилиям, напал на меня с предположением, что я пересказываю итальянскую пьесу, и проявил свое дурное настроение нападками на мою нацию. Я ответил ему, рикошетом глядя на Камиллу, которая смеялась, и на остальную компанию, следившую со вниманием за перепалкой, которая, будучи лишь упражнением ума, не содержала пока ничего обидного. Но, повидимому, дело пошло всерьез, когда щеголь, свернув в своем рассуждении на тему о полиции города, сказал, что какое-то время стало опасно ходить ночью по Парижу.

— В прошлом месяце, — сказал он, — Париж увидел на Гревской площади семерых повешенных, пятеро из которых были итальянцы. Это удивительно.

— Это неудивительно, — сказал я, — потому что порядочные люди стремятся быть повешенными вне пределов своей страны, в подтверждение чего шестьдесят французов были повешены в течение последнего года между Неаполем, Римом и Венецией. Поскольку пятью двенадцать будет шестьдесят, вы видите, что это простой обмен. Насмешники стали все за меня, и юный советник ушел. Любезный сеньор, который счел мой ответ удачным, подошел к Камилле и спросил у нее на ушко, кто я такой, и вот, знакомство состоялось. Это был г-н де Мариньи, брат мадам Маркизы, и я был рад этому знакомству, поскольку мог представить ему своего брата, которого ждал со дня на день. Он был суперинтендантом строений короля, и вся Академия художеств от него зависела. Я сказал ему о брате, и он обещал ему протекцию. Другой молодой сеньор завязал со мной беседу и просил прийти с ним повидаться, сказав, что он граф де Маталоне. Я сказал ему, что видел его ребенком в Неаполе восемь лет назад, и что дон Делир Караффа, его дядя, был моим благодетелем. Этот юный граф был этим очарован и обратился ко мне также с просьбами его посетить; мы стали близкими друзьями.